Пятая мата

…Сильно хлопнула в притворе дверь, и в зале, с гармошкой через плечо, появился Васька Шамякин. Один наушник его черной шапки лихо торчал вверх, а другой — вниз. Не замечая начальника, подросток широко расставил ноги в сапогах и взмахнул рукой:

— Девочки! Для вашего и нашего удовольствия — мы тута!

Любил гармошку начальник. Давно, когда еще танцевать не умел, забьется, бывало, в полутемный угол клуба и целый вечер слушает, как старший брат Васьки ворожит девок и парией старинным вальсом.

У фоминских заводилой, конечно, Дуняшка Пронина. Плясунья, мастерица частушки складывать — хлебом ее не корми, а на кругу место дай!

Взвилась перед Романовым Дуняшка и, как водится, носочком туфли, с потягом, шаркнула.

Гармонист у вас хороший,
Я его приворожу —
Я возьму да на гармошку
Пайку хлеба положу!

— Тихон Иваныч! Давай, помни́ пятки!

Романову стало и радостно, и как-то грустно от этого Дуняшкиного вызова. Что-то давнее, навсегда ушедшее она в нем ворошила. Тихон поднял руки, отшутился:

— Извиняюсь… Каблуки не подбил!

И стал прощаться…

— Проведай, за всяко время запросто бывай, Иваныч! — сиял в конце стола Андрюха, довольный приходом начальника.

— А то не бываю… Мужики, вам гармошка-то как… Не мешает?

— А нам хоть бы хны! — весело возразил Андрюха. — Хошь знать, под нее спится слаще. То на дунайских, то на амурских волнах Васька качат… Нам, старикам, только возле молодых и погреться душой.

В серых глазах Романова замельтешили озорные огоньки:

— Помалкивай! Тоже мне, старик… Наверно, еще одного сына закажешь Любаве, а?

Андрюха враз помолодел лицом:

— Дак, дело к зиме… Оборочусь на Юл, лектричества нет, ве-ечера-ночи долги… Как-нибудь!

— Ну-ну… — залился смехом Тихон.

В темноте ночи его нагнал Кимяев.

— Я уже говорил, Тихон Иванович… Завтра точно пишу в военкомат. Ну, сколько можно стыд за смех прятать…

Начальник резко повернулся, ухватил парня за рукав пальто:

— Я тоже тебе уж не раз толмачил… Не кивай дурьей башкой на других! Да, убиты у Нефедихи двое… У нее старший, Михаил, живой, у нее дочерей двое… Кокнут, а ты ж у матери один-разъединственный остался… Кто будет кормить ее? Пособие… Век бы не получать этих пособий за отцов и детей! Пока я здесь, в Боровом, фамилию Кимяевых совсем оборвать не дам! А случится что, и мне туда… Иванова упрошу, чтоб тебя поберег. Заслужил, поди-ка, Раманов перед конторой, должны уважить! Теперь про смех… Спасибо! Ты подымай, подымай людей. Сам видишь, какие беды переживаем, а слово, а смех, говорят, лечат даже…

Костя нервно чиркал спичкой в темноте, не мог зажечь цигарку.

— Мату сбагрим, пошлю тебя с бригадой в Фомино коровник подладить… Ты там Рожкову приглянись и делом, и обхождением. Уважь, как родителя, о Катерине на полном серьезе поговори. А свадьбу на Октябрьскую намечай, работа к тому времени на участке спадет…

— Мы так, мы по зиме и решили…

— И вот что… — Тихон крепко сжал Кимяеву руку. — Катерину до срока не трогай, ни-ни! Не порти себе праздника, понял?

Теперь Костя вцепился в рукав начальника. Простодушно признался:

— Тихон Иванович! У меня и в голове того нет. Мы только целуемся, по нечаянности…

Романов гукнул в темноте:

— Иди, целуйся.

5

Кучно стояли они на песчаном срезе берега и молча смотрели вниз, на Кимяева.

Последний, почетный плавеж березы делать Косте с напарниками. А заслужили мужики, перевезли древесины больше других.

Восемь тюлек уже уложены в лодку; последнюю, девятую, парень возьмет сам.

Он внешне спокоен, не суетится, работает, как всегда. Только в голове полно всяких хороших слов, слова эти будоражат его еще и потому, что просятся к людям, — весь поселок собрался сюда, к устью Боровой! Глядите, чулымцы… Вот так целый месяц и робили. С темна до темна… Две последние недели в воде хлюпали, ветер насквозь прошивал… Ничего, хватило терпежу!

— Ай да мы, спасибо нам! — бормочет уже вслух парень сухостью заветренных губ.

С радостным изумлением, с гордостью за себя смотрели сплавщики, как ловко Бекасов и Пайгин складывали в лодку березу, как, играючи, взял Костя на грудь последнюю тюльку.

Легким рывком приподнял он с донки березовый сутунок, прощаясь с ним, шаркнулся щекой о белизну коры и только после этого, с нарочито грустным лицом, бережно опустил его в лодку. Выпрямился и веселым плачущим голосом крикнул:

— И была полечка, да сплыли… Добавки не будет, Тихон Иваныч?!

На яру колыхнулись, к воде сыпануло дружным смехом.

Начальник раскинул руки.

— Хорошего помаленьку!

— Верна-а… Горького не до слез!..

Из-за туч проглянуло солнце, и повеселел, высветлился Чулым.

Никольская стояла рядом с Тихоном, легкий уличный румянец молодил ее мягкое лицо. Седые прядки волос учительницы топорщились из-под линялого серенького берета.

Сколько лет с рабочими вместе… Хорошо знала Олимпиада Степановна поселковых, знала, что и простое слово благодарности было для сплавщиков уже настоящей наградой.

Она с тем и пришла из школы, чтобы оказать это слово.

Давно стало привычным говорить с людьми вот так, когда лицо в лицо и глаза в глаза.