Пятая мата

— Гляди, вон, за матой, воротушка белеет. Пайгин там с девками работали… Инструмент убрать не успели — беги! Закидаешь, лопату потом на место верни. Смотри, кустами держись. Скоро рабочие на реке появятся. Кончишь и схоронись до вечера. Только обласок свой спрячь. А дальше так: тебя тут не видали и не слыхали!

…Чулым сверкал солнцем. Светлую голубизну неба со свистом стригли пролетавшие утки.

Тихон плыл навстречу течению, плыл мимо новой маты, пересекал реку напротив конторки участка. Позади толчками подвигался на буксире из брючного ремня второй обласок. На его чистом смоленом дне с роспуском льняных волос лежала Пана Сокова. Обсохшее лицо ее было спокойно и даже красиво — таким его и помнил всегда Романов.

Уже у самого берега Тихон увидел Нефедиху с ведром воды и с испугом вспомнил, что ему надо придумать ответ для людей, как оказался он в такую рань у Соковой заводи?

«А новую мату проверял… У него должность такая, обязан за работой доглядывать. А когда, в какие часы — это уж начальника дело!»

4

Кончили вечером работу — сумрачно и по-осеннему глухо было на Чулыме. Накрапывал мелкий холодный дождь.

Расходились молча. Какие разговоры! Мокрые, еле ноги волокли от усталости.

Только Романов и обронил свою дневную заботу:

— Ну, еще троечку деньков и — все… Мате — мат! А хорошо бы нам березу с флагом отправить…

Сплавщики подтянулись к начальнику:

— Празднично!

— Куда бы с добром! — согласился Комков, осаживая свое большое тело на костыли.

— Нет флага! — сознался Тихон. Он сдерживал шаг, боялся обогнать Виктора.

— Дожили…

— Да был! На сплотке, все лето передовой бригаде вручали. Ветер-то когда задурил… Сорвал с понтона, а ночь как раз… Думал я, Витек, год уж как красного товару прошу…

— Будет флаг! — неожиданно объявила Дарья.

Романов взглянул на Семикину, она смотрела куда-то далеко за черный гребень сосняка, что темнел за поселком.

— Шути больше!

Дарья не ответила, отрешенно, будто кому другому, сказала:

— Рубаху отдам.

На свертке к дому обернулась к начальнику и спросила:

— Алешину рубаху помнишь?

Тихон помнил.

…Предвоенный год, майский праздник, на Чулыме шумный ледоход и — теплынь!

Торжественное собрание в клубе подходило к концу — передовикам вручали подарки.

— Премируется шелком на рубаху стахановец Семикин!

Улыбалась Никольская, вручавшая премии, улыбался и потряхивал светлым чубом смущенный Алексей, веселым ульем гудел зрительный зал.

Дарья просила зайти за рубахой. Самой-то когда нести… Ребятишки не кормлены, корову доить. Опять же и рукавицы залатать — снова дыра на дыре. Как на огне горят!

Романов поужинал и тут же объявил, что сходит к Семикиной.

Слов о флаге жена как будто и не слышала. Другое ее беспокоило:

— У тебя в клубе неладно, однако… Мужики, а через стенку-то девки… Гармошка каждый вечер… Ты за Катериной смотри. До петухов прогуливает, Рожков-то доглядывать просил!

— Да ты что, Фаина… — удивился Тихон. — Когда слышала, чтобы девок у нас обижали. Не помню!

…Дождь перестал, сырые потемки густели под ветлами у огородных прясел. Глухая сентябрьская ночь стягивала черным поясом маленький таежный поселок.

Дарья была рада приходу начальника. Давно не бывал, а при муже знались и домами.

В доме тепло, у железки, на жердочке, сушилась мокрая фуфайка, остро пахло сохнувшими сапогами.

Семикины сидели возле лампы. — Сама починяла рукавицы, Кольша и Венька читали книжки.

Романов вертелся на. лавке подавленный, сам себе противный. И оттого, что до сих пор не набрался духу объявить Семикиной о похоронной, и потому, что задал этот ненужный уже вопрос — пишет ли хозяин? Впрочем, теперь, в войну, все домашние разговоры начинались именно с этого вопроса.

А для Дарьи муж все еще был живым…

— Молчит Алеша, — вздохнула она и откусила зубами суровую нитку.

Такой молодой, ладной бабе вдовой остаться легко ли! — мучился Тихон.

Дарья виновато оправдывалась за Алексея:

— Говорят, всякие случаи на войне бывают… Мы ничего, терпим! Газету, известия с фронта прочитам, и вроде как возле Алешеньки побыли, пороховым дыхнули… Что я сижу! — хватилась она. — Тоже и тебе отдыхать надо. На реку-то первым приходишь.

Стоя на коленях, женщина перебирала в большом сундуке немудреные пожитки, а Романов глядел на беленую стену — там тускло поблескивало знакомое охотничье ружье.

Вспомнились проводины Алексея. Званые уже разошлись, пьяненькие, сидели они в обнимку, и Семикин наказывал жене, убиравшей со стола:

— Ты, Дашенька, как уж не вернусь — Тишке отдай ружье. У него берданка — смех один. Пусть из моего стреляет и помнит!

Романов тогда чуть не в драку полез:

— Чего ты буробишь, Алешка! Да придешь домой — облазим все Чулымские урманы! Тебе восьмого медведя бить!

«Не промышлять больше Семикину Алексею… Может, и мне больше не доведется, — взвинчивал себя Тихон. — От Мишки ничего нет — известно, какие случаи на войне бывают… Винтовку, автомат в руки тебе, Романов, да за младшего, за дружка, за всех поселковых мстить! А тулка Алексея пусть отцовской памятью Кольше остается, до него-то война не дотянется».

Дарья поднялась от сундука, тугой красный шелк светло полыхнул на ее руках: