Пятая мата

В своем переулке, в затишке, Федору стало лучше, он тем себя опять успокоил, что свято следует последнему наказу Лидии — не торопиться с выбором новой жены.

Полный недоумения, сбился в шаге, а потом и вовсе остановился у огородного прясла. И уж вконец озадачился, когда раздался заливистый смех Никиты и Танюшки. Федор громко, нарочито покашлял, не подавляя раздражения, жестко спросил:

— И до каких пор вы полуношничать собрались, а?

Ребятишки замолчали, было слышно, как обиженно зашмыгал носом Никита.

Ему отозвался такой знакомый женский голос:

— А до каких пор отец будет разгуливать…

Ошеломленный, Федор не знал, что и подумать, что и сказать. А Марина — не кто, как она, — с легкой укоризной выговаривала:

— Папка-то до чего к ночи грозен… А на ферме тихоня из тихонь.

«Она-то зачем тут?..» — заметался в мыслях Федор. Спички гасли, он едва зажег папиросу. Все же сухо опросил:

— Или дорогу домой забыла?

— Мудрено ли! Темно, а провожатого нет…

— Тетя Марина сказку нам рассказывала, — призналась Танюшка, вовсе не ведая о скрытом смысле в словах взрослых.

— Мы, папа, тебя ждали, — добавил Никита.

Федор подошел ближе. У завалины, под высоким срубом дома, было спокойно, ветер посвистывал где-то высоко-высоко. Странное состояние переживал он. Вдруг улеглось раздражение, знакомый голос Марины успокоил, заглушил все то, о чем он только что думал.

— Сегодня же правление, на заседании была. Вот спрямила дорогу… иду, слышу, Танечка хнычет. А бабушка где?

— Мать в Смирнове. Сестра у нее захворала. А я с фермы, — медленно и трудно соврал Федор. — Слесарил, труба там потекла. Шел мимо, свет у тебя…

— Забыла выключить, в контору торопилась.

— А я-то думал…

— Ты правильно думал.

Федор присел на завалинку, его захватывала благодарность к Марине. Возьмись-ка вспоминать… Она и к детям как бы случайно подойдет и чем-то уж обязательно пригреет. В прошлый раз конфет Танюшке в карман натолкала… Федору вдруг захотелось сказать женщине что-нибудь хорошее, только он этого не умел.

Они молчали все четверо, и каждый по-своему оценивал и понимал это затянувшееся молчание.

Федор силился преодолеть себя. Надо наконец сказать Марине то, что окончательно выяснило бы их отношения. За благодарностью к женщине в нем поднялось и нечто большее, что уже давно, оказывается, жило в нем и укреплялось. В этом неожиданном приходе Марины в его дом он усмотрел тот особый знак, который требовал сделать решительный выбор.

Едва Федор подумал так, хотел было встать, но отца опередила торопыга Танюшка:

— Пап, я замерзла. Тетя Марина, айда к нам, мы чай пить будем!

Федор легко поднялся с завалинки и, едва сдерживая подступившую радость, попросил:

— Пойдем, Марина Николаевна. Пожалуйста!

…Впервые он назвал ее полным именем.

На Чулыме

Николаю Федоровичу Степанову

I

Низенький, весь подвижный, Натолий стоял на самой бровке речного яра и широко улыбался.

Волнуясь, — год мы не виделись — не стал я ждать подачи трапа, спрыгнул на приплесок с борта осадистого катера и желтой песчаной осыпью заторопился наверх.

— Приве-ет!.. Жив-здоров?!

Натолий раскинул руки, как бы пританцовывая, попятился назад и только после этого ринулся ко мне. Радость открыто растекалась по глубоким морщинам загорелого лица хозяина Сохачьего яра. Его быстрый, мягкий говорок так и обволакивал теплом долгожданной встречи.

— Четка, елошна-палошна… Избушку мою Чулым покуда не смыл, хвори к нам не пристают — живем!

Он подхватил мой чемоданишко и своей разбитной походкой заторопился сырой утренней отавой к жилью. Я малость задержался на берегу.

Тихое утреннее солнце блеклым пятном висело над тайгой. К осени Чулым сильно высветлел и обмелел, песчаная коса на той стороне лежала беловатой, чуть растянутой подковой, над нею повторным полукружьем клубились густые, еще зеленые тальники. А здесь, на яристом берегу, березы уже тронулись желтизной, и оттого ярче на материковом подъеме синел плотный старый кедрач. Сено было недавно убрано, и вся луговина, где стояла избушка Натолия, вздыбилась маленькими серыми стожками. «Стареет хозяин Сохачьего… — невольно подумалось мне, — а какие, бывало, метал он зароды — шапка ломилась». Я постоял, пожалел, что опоздал к сенокосу, и скорым шагом пошел от берега.

Натолий бережно опустил чемодан на иссеченное топором крылечко, присел на ступеньку и неспешно закурил. Усмешливо покосился своими глубокими черными глазами:

— Не озирайся, Петка! Нету моей остятки, аха! Не усидела, за ягодой опять Клавдя сбежала. Да, сёгоды смородины необорно. Так, заходи, обопнись о порог.

Избушка у Натолия старая, скособочилась, крыта она на один скат дранью и длинными сшивными берестинами. Чуть поодаль — маленький огородишко, обнесенный жердяным пряслом, неказистая стайка для коровы, банешка, что топится по-черному, а на ограде — низкая летняя кухня из горбыля и крохотная коптильня для рыбы.

Простота жилья стариков и понятна, и дорога мне — сам вырос в рабочем бараке, где аршинное бабушкино зеркало в деревянной раме с накладными вырезами было уже чем-то сказочным и для всей нашей улицы.