Пятая мата

На темном запеке нештукатуренных стен только ружья да сушеные впрок травы. Под низкими окошками широкие, удобные и для работы лавки, крепкий простеночный стол. Большую кровать с лосиной вместо одеяла подпирает огромная русская печь для постава сразу нескольких чугунков. В кути, в запечье, висит вся, пожалуй, одежда стариков.

В избушке мы докурили папироски, дружно кинули окурки в деревянную лохань у порога, и Натолий легко вскинулся с лавки:

— Дак, мы чё рассиживаем, а? Однако ты, Петка, голодный. Давай чисть картошку, снаряжай уху, а я огонь разведу.

— Рыба есть?

— Сорна только.[17] Я вчера сеть на озере снял.

— А на удочку там берет?

— Окунь, щука хорошо хватала. Ты эту махалку-та привез?

— Привез спиннинг, как же!

— Аха, ну покидаш…

Варили и завтракали на дворе — грубый темный стол был косо исполосован светлыми полосами солнца, что тянулись сквозь частые щели кой-как сбитых — горбылей. Мы, конечно, выпили перед ухой — привез я бутылку, только Натолий, противу обыкновения, что-то загрустил. Он похлебал совсем мало, бросил ложку и закружил вокруг стола.

— А то я повесил голову, Петка, что дети забывать стали. С весны Кольку с Валькой звал косить. Пишут, отпуска нынче летом нет. Пошто им не дают, что за начальники на заводе?.. Знать бы надо: стар Натолий, а корова жорка, сено знай подавай!

Хозяин Сохачьего опустился возле меня и уже заговорил раздумчиво, будто с самим собой. Пальцы его рук, сбитые, исковерканные в суставах, торопливо шарились то по столу, то по коленям заношенных штанов, заправленных в осевшие голенища легких, недавно смазанных бродней.[18]

— Стар я становлюсь, Петка… В прошлом году говорю Кольке: ну, Валька — баба. Валька за городским замужем, его, знаю, сюда не заманишь. А ты, сын? Ты — остяк, тебе только и жить на Сохачьем — родительская земля тепла… Ладно, не хошь работать в леспромхозе… Тогда заступай на мое место, лесником. А то в рыбнадзор иди. Отец кедровник, а сын бы реку оберегал… Колька, ты больше здесь, здесь нужен!

— И что же он?

— А что… Скалит зубы: гайки заводские не пускают из города… Мертвые, — говорю, — эти гайки, сын. А тут, дома, — все живое, все в интерес. Да-а… Только и потешил себя, когда растил Кольку. Вот, думаю, поднимется и по моим засекам на промыслы пойдет, нову избушку, а то и дом на Сохачьем срубит… Петка, сам ты уехал из поселка — скажи: тоска по родным местам есть?

— То и приезжаю сюда!

— Спасибо, и стариков не забываешь, аха.

Мне стало жаль Натолия. Эти его постоянные заботы о тайге, о Чулыме я слышал уже много раз.

— Вернется домой Николай. Станет постарше, тосковать начнет по Сохачьему яру — заговорит в нем отцовская кровь…

— Не скоро еще постарше Колька станет, — вздохнул Натолий и опустил голову. — Не дождусь, однако…

Глупо, но я подумал, что спиртное поднимет его. Он вскинул в отмашке руку.

— После, Петка, попьем. Городских жду.

— Кто такие?

— Брат Семкин с дружками приезжает, стерляжьей ухи, вишь, захотели. Да они на одну ночь!

— Семка все в связи работает?

— Теперь уж капитаном на почтовом катере.

— А почему к тебе в гости?

— Семка упросил! Вчера бросил тут чалку, так и так: ублажи, Натолий, братца с компаньей… Не хотелось мне чужих привечать — тебя ждал, да Семке как отказать — продукты возит. Конешно, на мои деньги купля… А время-то! Стой ты, Семка, в магазине, после на катер мешок ташши, тут опять же причаливай — набегает время!

— Давно советую: раскошелься, возьми лодку с мотором. Раз-два, и слетал ты в поселок.

— Нет, Петка! Лодку-дюральку Натолий не купит. Родился в обласке, пошто его кину? Люблю тихо плавать, аха. Плыву тихо — все вижу, все слышу… А мотор? Он и воду портит, и думать мешат, и грудь студит. Песню свою и то не слышно…

Мы вышли из кухни. Августовский день был светел, мягко прошит золотом паутины и заткан перламутром высоких круглых облаков. Луговина над рекой с ее стожками сена тихо млела в последнем тепле короткого северного лета.

Я налаживал на крыльце удочки и нет-нет да посматривал за Натолием. Он так и не приходил в то обычное, в то ровное свое состояние таежного человека. Взялся рубить дрова, малость потюкал, да тут же и бросил. Подошел ко мне, повертел в руках яркие магазинные поплавки, похмыкал, глядя на растоптанные носки своих бродней, уныло сказал:

— Однако, в поселок сплаваю, хлеба куплю.

— Ну, счастливо!

Наладил я удочки, и тотчас мне захотелось посидеть у Чулыма. Конечно, давно отгорели июльские зорьки и редко теперь язь берет. А вдруг какой осмелится да клюнет — бывает!

Мне нужен был хлеб, любит хлебные катышки язь и в пору своего летнего жора.

Натолий убирал со стола после нашего завтрака… Я заглянул в большой дощатый ларь, где у стариков всегда хранились покупные продукты… Ну, Натолий… Хлеба в ларе лежало буханок пять или шесть!!!

Не знал я, что и подумать. Не помнил, когда это хозяин Сохачьего меня обманывал. За водкой разве махнул? Да нет, на спиртное он не падок, а потом, будет сегодня выпивка. Уж чего-чего, а этого зелья, знаю, городские припрут.

Куда же поплыл Натолий?

2

Что-то я не понимал его.