Пятая мата

Костер был разведен далеко, за плесом. Высокий берег, лес, небо — все плотно сливалось в темноте, и потому издали огонь казался чем-то живым, чем-то волшебным, висящим в таинственном бескрайнем пространстве.

Я едва подтянул тяжелый облас к песку, мне надо было опрокинуть его, вылить воду.

Тут-то городские и оказали себя. Толстый подскочил, забулькотил руками к корме:

— А сумка где-е-е?!

Я наконец вспомнил о сумке с бутылками.

— Что, нет? Ну, загуляют сейчас щуки…

Толстый длинно выругался.

— Ему сме-ех…

Меня колотил озноб.

— Он что, нарошно, старик, купался? Да спробуй сам в такой воде… Спасать-то не кинулся — где… Давай торопись, ищи свои бутылки, а то затянет их песочком к утру…

Толстый забрел, было, по колено в воду, но, видно, она тут же остудила его порыв… Он мог бы сесть в обласок, пошарить шестом по дну, только где шест и где искать? Да сам Натолий наверняка не указал бы сейчас нужного места — совсем загустела ночь. А потом, толстый никогда не садился в обласок. В этой вертлявой долбленке надо уметь плавать. Купаться в холодной воде ночью он, понятно, не отважился. Матюгнулся еще раз и молча побрел к костру. За ним покорно потащился бородатый.

«Ну, ухари… И рыбу бросили!» Плюнул я им вслед, опрокинул облас, а когда вода стекла, сложил в него невод и схватился за мешок с уловом.

Сапоги вязли в песке… Одно меня тревожило, когда я, мокрый и злой, торопился на берег: весла Натолий упустил — как же мы завтра? Палками грести до Сохачьего? Удовольствие…

3

Натолий сушился у костра, так и этак вертелся перед жарким языкастым пламенем. Он был в штанах, а все остальное из его одежды висело на палках и курилось уже последним тепловатым парком.

Красив был сейчас хозяин Сохачьего. Его угловатое, загорелое лицо, поджарое, еще мускулистое тело бронзово горело на широких плечах и на витом спаде сильных беспокойных рук.

— Петка, елошна… И ты до макушки купанный… Сымай пиджак, сымай свитру! Невод собрал?

— Все управил.

— Петка, все шайтан седни… Тяну неводишко с карчи, а он меня за руку, аха…

— Не видел разве карчу?

— К берегу бы мне, Петка, а я речней поплыл, думал, рыбы поболе возьмем. Совсем друга карча, донна! Ладно, обласок не утоп, а то бы не знай, чё со мной… Прибежал сюда, а тут мужики с наскоком, аха! — глотки у них подходяшши. Я ничо, я понимаю — то Кешка-надзор у моих ловушек пристал, то винишко я утопил…

— Не всегда везение. Раз на раз не приходится.

— То и толкую. На реке всяко бывает. Помнишь одинова разу?

— Тебе хорошо, батя… — лениво перебил сквозь зубы длинный. Он ожесточенно порол крупную рыбу, вода в ведре уже закипала. — Ты тут прописан, хоть каждый день браконьерствуй. А наше положение? Только и вырвешься в отпуск, или вот так, в выходной когда.

— Дома бы сидел, аха! Комара питаш, на вино, на «Ракету» деньги изводишш…

— Зов природы, папаша! Душа в городе по тишине тоскует… — заливисто захохотал бородатый. Он сидел на сушине в своей брезентовой штормовке и настраивал хрипатый транзистор.

Натолий надевал на себя высохшую рубашку. Резко заправил ее в штаны, повернулся на смех бородатого:

— По тишине, говорит, елошна… За городом тишины мало?! — В голосе Натолия послышалось скрытое зло. — Хапать стерлядку на Чулым рветесь… Эй, ты чё максу бросаш? Кака уха без налимьей максы…

— Это ты про печенку? — оглянулся длинный, размашисто вытирая о траву темный кровяной нож. — Порченая у твоих, чулымских, налимов печенка, батя. Гляди, в каких она наростах…

— Аха-а… Смотри и ты, Петка, шибче смотри! — Натолий ухватил меня за плечо. — Поймаш вот так налима, вся макса в болячках…

— Заладили о чем, — брезгливо протянул толстый, морща мягкое свое лицо. Он, кажется, уже примирился с потерей коньяка, лежал в своем красном свитере на ветках тальника и курил. — Жрать я хочу…

Задымленное, черное ведро над синеватой грудой углей клубилось густым жирным духом. Все мы разом вспомнили, что проголодались.

Один Натолий, видно, забыл о еде. Обулся, потоптался в тонких, ссохшихся у костра броднях, ковырнул тупым носком рыбьи внутренности и тяжело вздохнул. И опять в его скором говорке послышалось раздражение:

— Стерляжку хапать, налима хапать, налимью максу на землю бросат…

— Да сам-то, — потеряв терпение, проворчал толстый. — Фитили ставишь, невод у тебя под рукой… Ты и есть первый браконьер!

Лицо Натолия напряглось, потемнело совсем. Он едва не бегал вокруг костра. Всегда так, не может усидеть на месте, когда волнуется.

— Короти язык, чё ты так? Какой-такой браконер Натолий?! Сто и двести лет на Чулыме живем, елошна… Я — остяк, хозяин тут!

Надо было поддержать Натолия.

— От таких хозяев не убывает ни в лесу, ни в реке…

— Так, так, Петка, не убыват, аха. Нам с Клавдей много ли надо. Клавдя моя совсем мало рыбы кушат… А невод, а ловушки — когда мне сидеть с удочкой? Мало работы, делов? Сена накосить, у меня корова — жорка… Не убыват от Натолия стерлядка, аха, не убыват налим, елошна…

— Может, замнем для ясности, — проговорил бородатый и щелкнул выключателем транзистора.