Пятая печать. Том 1

Краешек ярко-молочного диска, выглянув из-за леса, облунивает на дороге мою одинокую фигуру, похожую на привидение, упакованное в чехол.

— Сквозь туман кремнистый путь блестит…

— многообещающе выпевает сладкоголосый певец. Это точно, — ужасаюсь я, — до Владика два десятка километров кремнистого пути для моих босых ног поблескивают!.. А неугомонный певец вместо сочувствия выводит рулады о тишине и звездах, насчет полюбоваться:

— В небесах торжественно и чудно…

А мне не до прелестей небесных: все внимание — под ноги! Про ходьбу босиком я только в книжках читал! Хотя бы со ВЗОРа унести ноги… Ох! — что-то острое впивается меж пальцев! Я подскакиваю под сочувственные слова:

— Что же мне так больно и так трудно,
Жду ль чего, мечтаю ли о чем?..

Мечтаю я о ботинках… желательно — модели «Говнодавы» с дюймовой подошвой! Прихрамывая, ковыляю к обочине. А здесь возле дороги вроде свалки: под ногами острые железки и битое стекло. Удрученно сажусь на сломанный деревянный ящик. А сладкоголосый продолжает издеваться:

— Я б хотел забыться и уснуть…

И еще раз повторяет это! А до сна ли мне, если я даже со ВЗОРа слинять не могу! И тут меня осеняет такая идея, что я перестаю слушать сладкоголосого пропагандиста ночных прогулок, так и оставшись в неведении о том: на фиг было ему «выходить на дорогу», если спать хочет? И почему ему «так больно и так трудно»? Что, и его босиком гуляют?? У меня другие заботы: вооружившись стеклом и большим гвоздем, я разрываю края брезента на длинные полосы и мотаю их на ноги. Нормальные онучи, как у Иванушки-дурачка! В самый раз для ходьбы по «кремнистому пути»!

* * *

Если б не уклонялся я от встреч с редкими прохожими на станции Седанка, то, наверное, стал бы источником легенды о Рыжем Призраке со станции Океанская. Дескать, тело утопленника не погребли и печальный дух его скитается по берегу Амурского залива. Остаток жесткого брезента, который я превратил в древнегреческий хитон, придает мне сходство с меланхоличным привидением, гуляющим в лунную ночь. И тому, кто б увидел меня, пришлось бы долго штанишки от попки отклеивать! Как жаль, что меня не видят пацаны из ДПР! До чего интересно быть покойником! Разумеется, чтобы на этом свете место мое осталось за мной, а мне, как ближайшему родственнику покойника, дали выступить перед народной массой на моих похоронах. Уж я бы им та-акое выдал — вусмерть урыдались!

На дорогу луна не светит — заслоняют ее сопки и лес. Зато луна вдрызг разбрызгалась в Амурском заливе мириадами серебристых чешуек. И на берегу стало светлее. Чапает мой призрак, озаренный отраженным призрачным светом луны, и сочиняет своему бренному телу некрологи для прессы, вплоть до «Мурзилки». Некролог — необходимая характеристика для поступления души в рай. А кто для меня некролог напишет? Рогатый? Тогда некролог будет из одного слова. Непечатного. Придется самому потрудиться.

Потом долго придирчиво сочиняю эпитафию на свой памятник. Утомившись от ритуальных услуг на своих похоронах, переключаю соображалку на другие мысли, тоже торжественные и онесдешенные. Про то, о чем живому человеку думать неохота, потому как мысли философские. А одеяние мое, озаренное отраженным от залива таинственным фиолетом, гармонирует с моими размышлениями.

Хламида на плечах — как у Демокрита, онучи — как у Сократа. Ни дать ни взять — вечерний променад древнегреческого рассеянного философа, который брел, брел и забрел… в наше современное время, нечаянно вышагнув из своего весьма просвещенного Древнего мира. Разве древние греки считали себя древними? Небось, воображали, что уж они-то шибко современные?

Молодежь осуждали, которая у Платона вольнодумства начиталась. Детей за дружбу с хулиганом Сократом ругали. И ни сном ни духом не ведали о том, что неразумные потомки обзовут их, без разбора, не старыми или устаревшими, а сразу — бух! — древними! И греков, и римлян, и египтян… И нас когда-нибудь назовут древними, если не присоединят к первобытным.

И в учебнике сорокового века будет маленькая необязательная глава для внеклассного чтения: «Эпоха Чингисхана и Сталина». С примечанием мудрого профессора о том, что «многие вышеперечисленные имена легендарны и малодостоверны, как имена Берендея и Чапаева, вождей Чингачгука и Сталина».

Шкандыбаю я по-древнему — на своих двоих, — развлекаясь такими же дремучими мыслями. А мимо современные паровозы колесами стучат и на дачных площадках стоят. Я эти площадки за кустиками обхожу. Не из-за философского пристрастия к пешим прогулкам, а потому как понимаю: лезть мне в поезд — то же, что под поезд, — любое из этих безумств закончится в компании древнегреческих философов — на том свете.