Пятая печать. Том 1

А чтобы подмазаться к мореманам, старались мы изо всех силенок быть чем-нибудь полезными: где — подхватим, где поддержим, где закрутим, где прибьем, а пошлют — из гастронома все, что надо, принесем. Всех бичей знали мы по именам и кличкам, а они, не утруждая память, звали нас салажатами. Но было нам это приятнее, чем любое ласковое имя, придуманное родителями.

Вот через год — я вновь во дворе такелажки. «Собравши последние силы…» ковыляю к складу морской травы во дворе под навесом. Упав в траву, с головой, зарываюсь в нее — пыльно-соленую, остро пахнущую йодом Тихого океана. «Последних сил» моих хватает на улыбку, в которой и боль, и блаженство. С улыбкой проваливаюсь я в сон, засыпая

«…сладостным сном человека, у которого тело цепенеет, но душа бодрствует в сознании неожиданного счастья».

* * *

…И снова радостно парю я над морским дном, по которому весело бегают причудливые змейки солнечного света…

— Полундра! Ешкин корень, а это что за чучело морское, мать его за ногу! — хрипло кричит сердитая акула.

— Иди ты… — вежливо говорю я грубой акуле, не уточняя адреса. Акула, больно схватив меня зубами за обе ноги, волоком тащит меня по водорослям дна морского. Дно почему-то сухое, водоросли царапают…

Приоткрыв глаза, вижу, что я в потустороннем мире, где все вверх тормашками! Пока привыкаю к этому, до меня доходит, что кто-то, подняв меня за ноги и покачивая, демонстрирует мой организм, как рыбак удачный улов. Из экзотичных сочетаний матерков, которые можно услышать у мореманов, я понимаю, что меня едва не проткнули вилами, когда набирали траву для матрацев.

Перепачканный мазутом, покрытый слоем пыли, с ссадинами и порезами на ногах, а главное, во всей красе своей наготы выглядел бы я как отощавший Маугли, если бы не наголо остриженный кумпол, обозначающий мою принадлежность к криминальному миру. Подходят мореманы, кое-кто выдает педагогическую рекомендацию на «пару горячих ремнем», чтобы думал я, где можно дрыхнуть! Но мой жалкий видочек приостанавливает суровый воспитательный процесс.

А тут еще один из ветеранов такелажки узнает меня:

— Ба! Трах-тарарах!! То ж наш корешок — прошлогодний, тарарах! — рыжий салажонок, трах-тарарах!

* * *

И меня отмывают с хозмылом в пожарной бочке, щедро смазывают щипучим йодом из профаптечки, кормят вкуснейшими горячими пирожками с печенкой из кондитерской, которая на углу Лазо и Светланки. А кто-то из бесшабашных бичей, кому океан по колено, приносит очень поношенную подростковую одежду, разношенные до дыр ботинки и грязную кепочку восьмиклинку. Кепка для меня важнее штанов, чтобы шарабаном, под зэка остриженным, не отсвечивать.

Вероятно, все это мореманы делают чисто импульсивно, кидая спасательный круг тому, кто оказался за бортом советской действительности. Ведь не спрашивают человека под водой: как дошел он до жизни такой. Когда первая помощь утопающему в советской пучине оказана, я отзываю в сторонку высокого парня, который узнал меня. В прошлом году он был Ваня, а в этом году — Джон.

— Джон, я из ДПР на Океанской сплетовал… родители арестованы… и я — чес… — выкладываю без обиняков.

— Лады… — говорит Джон.

Джон назначен бригадиром в такелажке. А судя по тому, как все его слушаются, имеет авторитет не только поэтому. Не знаю, что сказал Джон другим бичам, но никто ни о чем не спрашивает. Да и козе понятно: откуда дети берутся… наголо остриженные. Тут аисты могут отдыхать. Но вскоре я понимаю, что морские волки щедры, добры, а насчет храбрости — увы! Когда бичи раскинули мозгОй насчет конторы, из которой я сюда вынырнул, — то относиться ко мне стали по-разному. Большинство сочувственно, но настороженно, будто бы внутри у меня мина заводная тикает. Некоторые в упор перестали меня видеть. Досадно, ну да ладно… Бичи — единственные соотечественники, которые не заложат из-за традиционной солидарности мореманов, привыкших к быту на посудине, откуда подлецу уйти некуда.

«Дантес засмеялся.

— Странно, — прошептал он, — что именно среди таких людей находишь милосердие и дружбу!»

Ишь, графу, то бишь еще Дантесу, это смешно! Пожил бы он в Сесесерии, где донос возведен в ранг чести, доблести и геройства, где каждый временно живущий на свободе чувствует себя неразоблаченным либо воспринимает это как таинственную милость, а быть может, коварство НКВД. И что с того, если никто не может припомнить: а в чем он виноват? Раз известно, что НКВД все знает, помнит и еще что-нибудь может узнать! Даже то, чего не было… а могло бы и быть! И страшнее всего именно то, что могло быть!