Пятая печать. Том 1

Пока я размышляю над этим, Николай направляется к администратору. Не к окошечку, перед которым нужно стоять согнувшись, как униженно клянчащий зануда, а к дверце в высоком барьере с надписью: «Служебный вход». Тут я понимаю: зачем по пути в гостиницу Николай купил цветы и коробку шоколадных конфет с ромом! Судя по кокетливому женскому смеху за барьером, конфеты и цветы, а особенно Николай понравились.

И мой жалкий видочек, заверенный справкой, значение оказывает: две пары женских глаз, администратора и кассира, преисполненные извечного женского сострадательного любопытства, внимательно разглядывают через полукруглое окошечко разноцветные от йода и зеленки наклейки, которых на мне — как на иностранном чемодане. А Николай вдохновенно импровизирует удивительную историю о таинственной катастрофе, случившейся в Красноярском крае, единственным свидетелем которой стал я — его братишка из таежной деревушки на реке со смешным названием — Тунгуска. Потому-то меня, для изучения, срочно доставили в краевой центр!

— Конечно, та инклюзивная информация, которой я интродуктивно поделился с вами, очаровательно эмансипированными женщинами, является конфеденциальной, — заканчивает повествование Николай, покручивая на пальце ключ от номера. — Во избежание конгруэнтно индуктивного резонанса пресса не освещает аналогичные катаклизмы. Представляете, какова может быть инсинуация, если о катастрофе станет известно ТАМ? — И подняв указательный палец, Николай выдерживает зловещую и многозначительную паузу.

Советский человек изначально приучен благоговеть перед заграничным. Потому-то Николай так и сыпет иностранными словечками. Но есть одно русское слово, перед которым скукоживается вся иностранщина. Это слово — там… От этого слова советский человек зачарованно замирает, не пытаясь уточнять: а где — «там»? Или — в светлых коммунистических эмпиреях, где витают наши партийные вожди, которых недопустимо огорчать вестями низменными и грубыми: о голоде, болезнях, бедствиях… Или же «там» — это в мрачной берлоге, где, по историческим законам материализма, загнивает кровавый империализм, от которого все наши беды скрывают по соображениям столь таинственным, что самое понятное объяснение этому: «Не твоего ума дело!» И не приведи Господи, если за словом «там» таится самое авторитетное учреждение — «компетентные органы»! Тут — не до разговоров! И при слове «там» советский человек, цепенеет от ужаса, затаив дыхание и перестав думать, как кролик перед удавом.

Очаровав женскую администрацию, Николай нарочито осторожно, как драгоценную жемчужину из футляра, извлекает меня из кресла, препровождая к лифту. Кассир и администратор, очарованные комплиментами Николая, совращенные его щедрыми дарами, ошеломленные каскадом иностранных слов и, напоследок, добитые зловещим словечком «там», зачарованно смотрят в окошечко вслед.

— Ну и ну, — хохочет Николай в лифте, — жертва космического катаклизма! Выставить бы тебя в краеведческом музее с табличкой «Инопланетянин марсианской породы, масть — от инфракрасной до ультрафиолетовой»!.. Побывал я в музее у моста через Енисей… ну и скукота! Одни кости… миллион лет обглоданные. Суповые наборы! Удивили! А по краю пошмонать — было б чем поудивлять! И переполоху в науке от этого было бы — очень! Ведь катастрофа на Тунгуске понатуре была! Туда из космоса так шандарахнуло, что в тайге сплошной тарарам на территории, как Франция… есть в Европе такое загаженное место, вроде проходного дворика… сибиряку там и сморкнуться негде — Люксембург соплей залепишь. А тут край бескрайний — Красноярский! Мелюзга, вроде ПарижА, вместе с Эйфелевой башней, если сюда затеряется, хрен ее кто найдет… Ведь до сих пор ищут: что за хрень там шмякнулась?.. Шща, приехали!

В номере — шифоньер, две кровати, стол и не только уборная, а даже — ванна! Пока я в ванне отмокал, Николай куда-то учесал. После ванны, разморенный, полуживой и полусонный, голышом погружаюсь в постельную белоснежность. Беспокойный сон, наполненный болью, оглушает, и я проваливаюсь в мир бесформенных, болезненно кошмарных сновидений.

* * *

Вероятно, проспал я долго. Когда разлепляю единственный видящий глаз — в комнате уже темно. Николая нет. Вылезаю из постели с кряхтением — все болит. В зеркале в ванной с интересом разглядываю то место, где было лицо. Там — единый синячище, сияющий цветами радуги. Действительно: гуманоид инфра-ультра-красно-фиолетовый. Обшариваю стены в номере, в поисках выключателя. И все-таки нахожу выключатель, но в шифоньере! Зажигаю свет — на столе обед из ресторана: первое, второе, две бутылки фруктовой воды и пара бисквитных пирожных. Значит, пока я спал, Николай тут побывал. Где моя одежда?! Неужели — эта?!