Пятая печать. Том 2

Красиво сказано «цвет жизни». Почти по фене «цветок жизни». И в том же смысле! Библия — мудрая книга, по феньке ботает! И у меня с собой «цветочек жизни» с «белой головкой». А это не та кислятина, которой «преисполнялся» жизнелюбивый автор библейского текста, живший в отсталые времена, когда не ведали про гениальное творение двадцатого века — водку сорокаградусную тройной очистки с белой пробочкой — аристократку по отношению к плебейскому «сучку». Чекалдыкну стакан такого нектара за упокой души Гордеича и, быть может, хоть тогда в этих головоломных, как перекисшая брага, вопросах о смысле жизни, проклюнется какая-то мыслЯ! Русскому человеку трудно думать здраво и трезво. А пузырь «белой головки» преодолевает это противоречие: в нем, за вычетом сорока процентов алкоголя, шестьдесят процентов трезвости! Как раз на трезвую мыслЮ!

Но пить одному не хочется. И сижу я, скованный щемящим чувством жалости, вспоминая Гордеича: жилистые руки, хрипловатый, ласковый голос, морщинистое лицо с лукавым прищуром… Вот тут, под рыжим холмиком из глины, лежит Гордеич! Недвижно, безгласно, беспомощно, одиноко… тяжело придавленный холодной толщей вязкой глины… добрый и несчастливый Гордеич… мудрый и наивный Гордеич… работящий и честный Гордеич… покорный судьбе и начальству, которое равнодушно растоптало его, отобрав все, что имел он от Бога… Вместе с оптимистичным трудолюбием и жизнелюбием. Как мечтал Гордеич, что наполнится веселыми внуками его дом, а умер один-одинешенек среди чужих равнодушных… И в доме его, в который вложил он столько труда, забот, надежд, будут жить пришлые люди, которые Гордеича не видели и не вспомнят добрым словом старого мастера, нежного мужа, заботливого отца… И то, что так берег он: старообрядческую Библию, которую прадед его принес на Урал на руках, как младенца, фотокарточки жены и сыновей — все это чьи-то чужие руки выбросят в печку или на помойку…

* * *

А случилось это недели две назад, когда аккуратный Гордеич не пришел на смену. Оформив разрешение на выход с завода, я прибежал к нему. Дверь в дом была открыта. Гордеич в одежде и ботинках лежал на застеленной кровати. А на столе в горнице — письмо на официальном бланке… Похоронка!!! Смотрел Гордеич на меня. Глаза вроде бы живые, а не говорит. Только слезы текут. Вызвал скорую. И в больнице лежал Гордеич неподвижно и молча, среди хохота и матерщины общей палаты. Навещал я его. Казалось, о чем-то он думает, думает… иногда плачет… молча. Потом устал думать. Уснул. И не проснулся. Девять дней прошло, как уснул Гордеич.

* * *

Достаю я из дермантиновой сумки поллитровку, стакан, хлеб, соль, селедочку, и, закутанную в полотенце, кастрюльку с картохой в мундире — фирменное блюдо Гордеича. Для одного этого многовато, я же рассчитывал, что с Серегой посидим, а его в утреннюю смену перевели. Позади зачавкала глина. Оглядываюсь. С трудом вытаскивая из глины то единственную ногу, то костыли, подгребает к бутыльку инвалид, который сидел у магазинчика. Ишь как вовремя! Небось, кнацал издалека, пока я один посижу, подумаю. Деликатный. Останавливается инвалид у могилы, не спеша читает надпись. Неуклюже крестится рукой без кисти, расщепленной хирургом на две половинки, чтобы было чем костыль цеплять.

— Царство Небесное рабу Божьему Василию… — говорит инвалид. Помолчав, спрашивает: — Это кто ж, дед твой, хлопчик? Или батька?..

— Мастер с мартена… — отвечаю немногословно и не очень приветливо. Но инвалиду интонации по барабану.

— Знать хороший мастер был Василь Гордеич, земля ему пухом, раз поминают его… как отца родного, — и на пузырь инвалид плотоядно зыркает. Я сдвигаю продукты, расчищая место на скамейке. Шумно выдохнув воздух, будто ниппель из души вынул, инвалид неловко, чуть не промахнувшись, плюхается на освобожденное место. Видать, не привык еще к копытам березовым. Но тут же замечаю я, что не только эта причина его неуклюжести: захорошел инвалид. Успел где-то чекалдыкнуть.

— Хорошо тому живется, у кого одна нога — тому пенсия дается и не надо сапога! — горько балагурит инвалид, доставая из кармана граненый стакан и большую луковицу.

Ну, думаю, ушляк… изготовился! Но чем-то симпатичен инвалид. Может тем, что вокруг пузыря восьмерки не крутит, не заискивает, демонстрируя избыток воспитанности, а сразу к делу! Все путем, лишь бы не разнуздал он звякало насчет героизма в боях за Сталина. Обрыдли такие агитаторы, хотя… на костылях таких патриотов я не встречал… Разливаю водяру, начиная с трети стакана. Жизнь начинается после шестидесяти… (граммулечек), говорят те, кто с понятием. Инвалид свой стакан от моего отодвигает — напоминает:

— Не чокаются, хлопчик, по такому случаю. Вечная память мастеру с мартена Василию и Царство ему Небесное!

— Царство тебе Небесное, Гордеич! Отец двоих сыновей, работящий и добрый человек, спасибо тебе за все доброе, что сделал ты для семьи, для людей и… для меня, — говорю я.