Пятая печать. Том 2

Выпили. Вздрогнув, дергается сердито пищевод, как огретый плеткой необъезженный мустанг, пропустив сквозь себя струю обжигающей жидкости. Закрыв глаза, усилием воли усмиряю я дикие прыжки непокорного пищевода. Шумно выдыхем оба и, поморщившись, как полагается по этикету, отламываем по корочке душистого хлеба и нюхаем, прежде чем в рот положить. Хорошо сидим, как в лучших домах. Сосредоточенно закусываем генерал-селедочкой с острым до слез лучком и едим теплую картошку со свежим хлебом. Все чин чинарем, по высшему классу! Благодарный желудок, заполучив после возбуждающей порции водки вдоволь великолепных калорий, посылает по телу теплую волну блаженной истомы. Теперь бы поговорить в самый раз.

— А где сыны Василь Гордеича?

— Там, где все… — машу на запад. — Вторая похоронка доконала Гордеича… а жену он между похоронками схоронил… помер, как остался один, смысл жизни потерял: дом его опустел.

— Да… смысл жизни — главное. Будь она проклята, эта война! — вздыхает инвалид. — А мне, хлопчик, война насчет смысла, да и жизни того помене оставила… Ни кола, ни двора, ни жены, ни дочки… а от меня, почитай, — токо нога с огрызком… Левая рука, декорация, парализована… правую ногу по бедро оттяпали… а на правой руке клешню такую лихую заделали — на зависть крабу! Эта клешня — главный мой орган — ею стаканчик ко рту подношу! И заливаю я, хлопчик, этим стаканОм по-черному… а смысл жизни моей окаянной на день текущий — надраться в хлам. Мне и тридцати-то нет, но если смотрю на свою жизнь не под углом в сорок градусов — сразу хочется в петлю, либо скорее опять выпить. Если выпью хорошо, значит утром плохо, если утром хорошо, значит, выпил плохо. И такая пое… дребедень кажин день, кажин день…

— Давай-ка по цветочку жизни! — предлагаю я, разливая по полстакана, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

— Ишь ты, цветочек жизни… кудряво… не слышал такое… А как зовут тебя, хлопчик файный? Меня Петро… руку не подаю — не культю же…

— А меня Санька. А про цветочек жизни я по феньке чирикнул. Есть такой язык поэтический… так зовут стакан, который идет уже по настроению.

— Да… — протянул Петро. — Знать и тебя, Сашко, жисть против шерстки гладила?

— Молчу я. И Петро эту тему не расковыривает. Значит, по натуре деликатен… Всем известен закон десанта: если первую дозу сразу не поддержать второй — это предательство по отношению к первой! Выпили по второй… хорошо пошел «цветок жизни», расцветая голубеньким светом в душе печальной! И пищевод не вздрагивает — уже по-свойски принимает «цветочек». Чем ближе ко дну бутылки, тем водка вкуснее.

И сидим мы тики-так, тихо и задумчиво, как и полагается в таком благолепном месте. Все путем. Хорошо, что Петро ко мне подгреб. Приятный собеседник — молчать умеет. Хорошо общаться с молчаливым… особенно на кладбище. Допиваем остатки и весь мир, со своими назойливыми заботами, мягко расплывается в нежных волнах голубого флера от легкого кира, слегка шелестящего в ушах. Жизнь прекрасна и удивительна, если выпил предварительно! А здесь, вблизи могилы, кир все делает значительным и контрастным. Мысли хотя и рвутся пунктирчиком, прыгая через пустующие интервалы в сообразиловке, зато, все глобальные и глубокие…

— Все, Петро! Кранты! Без Гордеича на Урале мне делать нехрен. Положил я с прибором на этот трудовой энтузиазм… завтра же — в военкомат! И на фронт… — на одном дыхании выкладываю то, что давно зреет, а сейчас под киром прорывается.

— Ты что — уху ел? — без восторгов за мой патриотизм реагирует Петро. Как-то невежливо реагирует.

— Почему?

— По кочану! За кого воевать собрался?

— За Родину-мать!.. — по пьяне потащило меня в ура-патриотизм. Или от обиды, за что обругали?

— Родина-мать? Да такую мать-перемать надо материнских прав лишать! Надо лозунги читать и понимать: что это за компашка, где ошивается Родина-мамашка! В том-то и миндалина, будто бы воюют «За Родину, за Партию, за Сталина!» А при таком гарнире на комбижире наша Родина-мамаша — как селедка в каше! И воняет оттуда не кашей, а гебней нашей! Надо понимать: за что воевать! За НКВД будешь воевать, а не за Родину-мать-перемать! Эта каша — пища наша! И в такое пикантное блюдо кладет гебуха от души горчички лагерной, перчику расстрельного и прочей холеры безо всякой меры! Всякой пакости в кашу навалили и в грузинской кастрюле сварили!

Сижу. Молча шевелю мозгой… собирая в кучку растекающиеся мысли. Ого! А Петро с большим понятием выдает рецепт грузинской каши… которая в бестолковках российских булькает, да никак не доварится! Эк, как смачно излагает, будто повар!