Пятая печать. Том 2

Думал я, что бывают такие деревни только в сказке. Но вот здесь, в этой деревне, по— австрийски «дорфе», такая же благодать, как на прикроватных ковриках: цветы возле каждого дома, крыши неестественно высокие, черепичные, горы вокруг крутизны неправдоподобной, даже небо — ультрамариновое! И на фоне такого сказочного сюжета сижу я в обнимочку со своим обрыдло повседневным пулеметом, который называется ДП, а полностью «ручной пулемет Дегтярев пехотный». Если этот пулемет ручной, то где водятся дикие пулеметы? Мой ручной приручен, пристрелян и не обижается на фамильярность — ручник или дегтярь.

Самое неправдоподобное в окружающей меня картинке — это дорф, то есть деревня. Не стоят в ней вкривь и вкось привычные российскому глазу покосившиеся развалюхи классической русской сельской архитектуры: лачуги, хаты, халупы и хибары, под черными, гнилыми, просевшими, а то и провалившимися крышами. Все дома в дорфе добротно кирпичные, крыши красно-черепичные и крутые, как на цветной картинке в книжки «Сказки Андерсена». Была у меня такая красивая книжке про нежных эльфов, прелестных фей, злых троллей, трудолюбивых гномов. Там заранее было известно, что добро победит, как бы коварное зло ни хитрило. А для спасения озорных детей от наивных козней зла, в каждой сказке были умные, добрые папы, которые выручали из беды своих приторно чистеньких, хотя не всегда послушных, мальчиков.

Увы, это сказки… из доброго довоенного европейского времени. Сейчас в Европе время другое: лихое, военное, злое. И немецкие папы добродушные, и их мальчики непослушные — все дисциплинированно надели форму зловещего жабьего цвета и освоили не хитрое ремесло убийства: крепко прижать приклад к плечу, совместить мушку вровень с прорезью прицела на середине фигуры человека, одетого в иную форму, задержать дыхание и пла-авно нажать на спусковой крючок! Чпок!.. и порядок. Озверели чистенькие мальчики и добрые папы, привыкли к опасной, грязной работенке, кисло воняющей бездымным порохом и кровью, работенке, от которой душно разит разлагающимися трупами и давно не стиранными кальсонами. Попривыкли шаловливые мальчики и умные папочки жрать немытыми руками среди дерьма и трупов. Такая досталась нам кроваво-дерьмовая работа — война.

И сегодня в Европе, распятой на кресте войны в муках от не заживающих ран, мало кто вспоминает про наивные сказочки Андерсена о непослушных мальчиках и добрых папах. За долгие военные годы привыкли все к гнусной мокрухе, украшенной фиговыми листочками конституций, декларирующих убийство как «патриотический долг». Но все избегают слово «убийство», будто бы на войне чем-то другим занимаются. По уставу и мой разлюбезный ПД служит не для убийства, а для «поражения живой силы противника». Потому что со стороны приклада пулемета — люди как люди, а не хрен на блюде, а там, куда зловеще поглядывает раструб пламегасителя, — просто «живая сила». Вроде нечистой силы. Нежить. Таковы парадоксы войны.

А сколько придумано более производительных механизмов для массового забоя люд… пардон, — «живой силы», с меньшим риском и трудозатратами, чем с использованием ПД? Как восторженно чирикают поэты про пушки, танки, самолеты, а особенно катюшу, за их высокую производительность по переработке пушечного мяса на фарш! А раз не может злобный примат гомо сапиенс и дня прожить без убийства себе подобных, то почет и уважение скромному ручнику, весьма гуманному оружию, хотя бы потому, что отправляет он на тот свет избирательно и прицельно, а не кого попадя. И сохраняет товарный вид готовой продукции для отправки ее в Царство Небесное, а не разделывает ее на куски мяса как катюша или авиабомба, так что в одну яму бросают сапог, в котором суповой мосол, а в другую яму — перчатку, из которой течёт филе. А остального, что остается от гомо сапиенса, и на фрикадельку не хватит — удобрение для одуванчиков.

Я и Леха, пулеметчики, рядовые работяги войны. И как добросовестные труженики на благородной ниве убийства, уважительно относимся к нашему убойному инструменту — ПД, потому что оружие для солдата занимает второе почетное место после ложки: без оружия солдат перебьется кое-где, а без ложки — полный «аллес капут» везде! Изучили мы непростой норов дегтяря, притерлись все трое друг к другу, знаем каждую царапину друг на друге.

Вот, к примеру, эту глубокую, старательно заглаженную ножом выщербину на лакированном прикладе, где за миг до пули, сделавшей эту царапину, торчала моя дурная тыковка без каски. Но пока немецкий снайпер, любуясь в оптический прицел моим рыжим кумполом, пла-авно нажимал на спусковой крючок, Леха, подбежав с дисками, плотненько шлепнулся рядом и так саданул мне карабином по ребрам, что набалдашник мой рефлекторно крутанулся к нему, чтобы сказать единое слово… Так зарубочка осталась на прикладе пулемета, а не на моей бестолковке, которая затащила меня в эту дерьмовую мясорубку. После боя старший сержант Акимов, задумчиво поковыряв пальцем след от пули на прикладе, сделал оргвывод: