Пятая рота

Некоторые особо хитрые курсанты пытались вынести в карманах хотя бы хлеб и сахар, но бдительное сержантское око неизменно замечало эти маневры. Провинившегося ставили перед строем и давали ему целую буханку хлеба, которую тот и должен был съесть на глазах у всей роты. А чтобы рота не скучала, пока кишкоблуд-неудачник «трамбует» свою буханку, курсантов заставляли вспомнить азы строевой подготовки — то есть обозначить отмашку рук и, подняв, тянуть носочек ноги на высоте двадцать пять сантиметров от земли. Через пару минут стояния в такой неудобной позе мышцы затекали и начинали ломить, и едок-одиночка выслушивал в свой адрес множество теплых пожеланий от всей роты. Самым мягким было «чтоб ты подавился!». Но не мог же он один слопать целую буханку в три горла? На это уходило время, которое мучительно растягивалось для двух сотен молодых парней, застывших с поднятыми ногами. Потом, заняв свое место в строю, незадачливый похититель хлеба получал свою порцию пинков и тычков от своих товарищей.

Называлась эта процедура аутодафе красиво и романтично — воспитание коллективом.

С тех пор я не люблю коллективы.

Меня не ловили с хлебом и не заставляли есть буханку перед ротой, но смотреть, как твой голодный ровесник расплачивается за сержантскую прихоть, даже просто смотреть на это было унизительно. Мы, затравленные и бесправные, осатаневшие от произвола, единодушно колотили своих однопризывников, в которых видели виновников своего мучительного стояния на одной ноге.

Надо бы сержантов…

Потрогать своими кулаками их холеные морды! Но никому из двухсот курсантов второй роты не приходило в голову, что мы легко можем растерзать восемнадцать сержантов как Тузик фуфайку. Разорвать их на клочки, на кусочки, на тряпочки! Сама мысль эта казалась нелепой и кощунственной. До поры…

А ведь это была не единственная сержантская забава: сержанты подобрались сплошь — затейники и причуд у них было многовато.

Даже для двухсот курсантов.

Сержантам досталось в свой срок. Они получили свою долю.

Тем временем, завтрак подошел к концу. Маленький прапорщик, тактично оставшийся на улице, вернулся с высоким капитаном — начальником карантина.

Капитан Востриков — колоритнейшая личность! Это про таких как он Лермонтов написал: «слуга царю, отец солдатам». Он умел проявлять заботу о вверенных ему солдатах и сержантах, не опускаясь до панибратства. Все, что положено солдату иметь — вещевое, котловое, денежное довольствие, или даже просто сон — солдат имел. Но и спрашивалось с него — тоже, по полной. Главным украшением Вострикова были шикарные усы, залихватски торчащие в стороны параллельно линии горизонта. До знаменитых буденовских они не дотягивали густотой, но, зато, многократно превосходили их в лихости. Мысленно хотелось подрисовать ему кивер, ментик и доломан, глаза искали на капитанском боку востру шашку и решительно не хватало ему коня. Серого, в яблоках. Но и без коня Востриков был красавец: кепка с офицерской кокардой была заломлена в невообразимом фасоне, вылинявшая хэбэшка с капитанскими звездочками была мята ровно настолько, чтобы, не оскорбляя Устава, подчеркнуть молодечество и сапожки начищены ваксой, что, учитывая, вселенскую запыленность, уже само по себе было шиком.

— Здравствуйте, товарищи сержанты! — гаркнул он, осклабившись.

— Здра… жела… това… капитан! — хором ответили мы голосами, исходившими из набитой утробы.

— Представляюсь: ваш командир, капитан Востриков. До конца карантина вы будете в моем распоряжении. С командирами взводов познакомитесь позже, а пока выходи строиться на развод.

Девять ноль-ноль. Полковой развод. Этот ежедневный обряд станет для нас обязательным, как рюмка водки перед обедом. Если не больной и не в наряде — в девять ноль-ноль, будь любезен прибыть на плац в составе своего подразделения. Весь день можешь хоть на ушах ходить, но в девять ноль-ноль — изволь стоять на плацу. Дед ты или дембель, но в девять ноль-ноль — полковой развод. Даже если ты уже почти гражданский человек, даже если КАМАЗ для тебя уже подогнан и через час ты будешь в Союзе — надевай парадку, и милости просим на полковой развод. Это — святое. Это — нерушимо и непреходяще.

5. Карантин

Армия покоится на двух мощных опорах: унификация и единоначалие.