Пятикнижие чудес советских евреев

В тот будний день Иры не было на даче, а Илья Григорьевич работал у себя в кабинете. Пару часов до обеда я провёл, листая прежде не виданные мною альбомы с цветными картинами разных художников. В это время Люба и тётя Лида разговаривали по-французски с двумя иностранками из очередной делегации, которых сопровождала ненужная им здесь переводчица.

Перед тем как сесть за обеденный стол, тётя Лида представила меня Эренбургу и сказала о том, какой порядочный человек мой папа, и что он занимает должность главного инженера Управления Строительных Материалов города Москвы в ранге республиканского зам. министра. Получалось, что, с одной стороны, мой папа – советский начальник, а с другой – интеллигентный еврей и приличный человек. Во время обеда Эренбург сказал всего несколько слов, а четыре женщины при молчаливом внимании переводчицы что-то спокойно обсуждали. Меня никто не замечал, кроме хозяйки, которая время от времени говорила по-русски «ешьте – ешьте».

После обеда Эренбург обратил на меня внимание и позвал прогуляться. Сделав круг по дорожкам, мы пришли в дачную беседку, которая была на виду и недалеко от дачи. Эренбург спросил о моём возрасте, и я ответил, что мне скоро будет 16 лет. Эренбург сказал: «Я должен с вас взять слово, что, по крайней мере, 50 лет вы никому ничего из того, о чём мы будем говорить, не расскажете. Но через 50 или 60 лет об этом должно узнать как можно больше людей». Несколько раз после этого он замечал: «Вот это не относится к нашему договору, это я вам просто так рассказываю».

Помещения дачи Эренбурга, конечно, имели устройства для прослушивания гэбэшниками, но в беседке даже не было электропроводки. Тётя Лида за глаза называла Эренбурга мизантропом, и действительно, за столом он был замкнут и угрюм. Однако в беседке Илья Григорьевич показался мне оживлённым, вдохновлённым и гордым собой за то, что остановил советский холокост, и в то же время напуганным своей собственной смелостью и удачей. Минут через 20 Эренбург сказал, что, когда кто-либо будет меня расспрашивать, что мне говорил Эренбург, я должен отвечать, что он мне рассказывал о художниках и их картинах, которые я перед обедом посмотрел в лежавших на веранде дачи подарочных альбомах.

Когда мы вернулись на дачу, Илья Григорьевич извинился перед всеми и ушёл в свой кабинет. При Сталине Эренбург, как и все люди в СССР, был под постоянной угрозой ареста и, как и все, боялся КГБ до конца своей жизни. Именно поэтому он попросил меня рассказать о Пуримшпиле 1953 года не раньше, чем через 50 лет.

Сцена 2. ИспользованиеНюрнбергских законов Гитлера

Когда во время нашей беседы зашла речь о недавней угрозе высылки евреев, я задал Эренбургу вопрос, как предполагалось определять, кто еврей, а кто нет, когда кругом много смешанных семей. Эренбург ответил, что, по-видимому, евреев собирались выделять и сортировать по записям в домовых книгах и по Нюрнбергским законам фашистской Германии. Меня он спросил, оба ли родителя у меня евреи. И когда я ответил, что да, он сказал, что меня бы обязательно выслали в первую очередь. А во вторую очередь наверно предполагалось выслать евреев «половинок» и смешанные семьи. Но может быть, у нас выслали бы всех сразу.

Здесь я хотел бы дать разъяснение слов Эренбурга, которые тогда я не понял, хотя все советские люди знали о послевоенном Нюрнбергском процессе по делу 24-х главарей фашистской Германии, которая проиграла войну Советскому Союзу и его союзникам. Им были предъявлены четыре обвинения. Три первых обвинения были обычными, поскольку войны всегда связаны с нарушениями прежних мирных договорённостей и массовыми убийствами, как военных, так и мирных людей. Победители в войне на то и победители, чтобы карать тех, кто руководил проигранной войной, находясь и на поле боя, и вне досягаемости ружей и пушек противника. Но впервые в мире было выдвинуто ещё одно, четвёртое обвинение: преступление против человечности. Впервые за две тысячи лет безнаказанных гонений и убийств евреев европейскими народами, была провозглашена преступность уничтожения евреев только за то, что они родились евреями.

Тогда в советской печати не писали, и до сих пор почти никто в России не знает о том, что судили тех 24-х немцев и их режим не столько за то, что они воевали, и даже не за то, как они воевали, сколько судили их за геноцид евреев и цыган.

Через 50 лет я оценил слова Эренбурга о том, что главных нацистских преступников по предложению прокуроров-евреев повесили как когда-то сыновей Амана. А в Нюрнберге международный суд состоялся потому, что в этом городе прошёл когда-то съезд национал-социалистической партии Германии, где была принята программа расового профилирования народов и каждого из людей. Там были разработаны правила, кого и как лишать гражданских прав, личных свобод и даже жизни в зависимости от еврейства близких и дальних родственников, а также смешанных браков. Конечно, Эрен – бург об этом тогда знал, а я нет.