Пятиозерье

— Извини, устала что-то… — сказала Света, пытаясь улыбнуться этой (совершенно незнакомой!) женщине. — И, если честно, не люблю запах анаши.

Её улыбка была растерянной. Жалкой. Но Астраханцева в темноте не разглядела.

05 августа, 22:37, ДОЛ «Варяг», шестой корпус

Белоголовый мальчик по имени Тамерлан не спал.

Сидел в темноте на покрывале кровати, скрестив под собой ноги — поза для непривычного человека на редкость неудобная, но он за последний час не шевельнулся, даже ни разу не моргнул. Казалось, он или о чём-то размышляет, или вспоминает что-то, неподвижно глядя на ровную и гладкую стену палаты, освещённую мертвенно-бледным светом уличного фонаря.

Дверь распахнулась, ударившись о стену. Дронт вошёл и рухнул на койку. Вместе с ним вошли боль, и унижение, и бессильная жажда мести… Всё это слышалось в странных звуках, которые доносились с койки Дронта — не то в рычании, не то в скулеже. И слышалась ненависть. Больше всего — именно лютая ненависть.

Находиться в одном помещении с источником подобных эмоций было нелегко.

Тамерлан встал. Подошёл к Дронту, положил руки на содрогающиеся плечи. Потом вернулся на то же место, застыл в той же позе.

Дронт спал. Сны ему снились страшные.

Кровавые сны.

Ночь. Комната Степаныча

Это был старый, обшарпанный армейский кунг на базе «Урала». Изношенный двигатель ревел на подъёмах, из-под колёс летели комья перемешанной с первым снегом глины, но машина упрямо ползла по разбитой дороге к перевалу. Степаныч видел всё в как замедленном показе: вот колесо неторопливо наезжает на рытвину, по тонкому ледку зазмеились трещины, он вспух коробящимся, медленно сминаемым пузырём — струи жидкой грязи неохотно подались в стороны… И слышал Степаныч тоже всё, вплоть до скрипа пружин в продавленном водительском сиденье и плеска горючего в баке; натужный звук двигателя, странное дело, этому не мешал. Раздавшееся «…пи-пи-пи…» прозвучало безобидно, как писк голодных птенцов ласточки в гнезде. Но этот птенчик питался отнюдь не мошками — под передним мостом «Урала» остатки дороги превратились мгновенно в ничто, просто в яркий, давящий на глаза свет, и рванули вверх крушащим всё потоком, поднимая кабину и медленно, с хрустом отрывая её от кузова, и сдавливая, расплющивая зелёную крышу с грубо, торопливо нарисованным красным крестом… Тут же сдетонировало что-то ещё более мощное, чем первый радиофугас, заложенное в соседнюю яму — кузов так же неторопливо устремился к низкому серому небу — и не долетел, разломленный, разодранный, растерзанный злой силой… Звук ударил с запозданием, когда разрозненные куски кунга и его пассажиров уже опускались на содрогнувшуюся землю… Ударил и остался в ушах несмолкаемым гулко-колокольным звоном. Автоматы расстреливающих колонну «Соколов Гамсахурдиа» застрекотали сквозь этот звон ласково, как кузнечики на солнечном июльском лугу…

…Степаныч вскочил, звон и стрекотание ещё звучали в его ушах, подошёл нетвёрдыми шагами к шкафу, торопливо нащупал нагревшуюся за день бутылку, зубами сорвал пробку-колпачок — острая фольга резанула губы — и стал пить торопливо, не чувствуя вкуса и градуса, торопясь провалиться в беспамятство, в забытье, в темноту…

Капли пролитой водки смешивались с каплями крови и падали на давно не мытый пол.

Ночь. Темнота. «Варяг»