Пятиозерье

Жадные руки шарили у неё под подолом платьица, торопливо содрав трусики. Мяли, щупали, запихивали пальцы внутрь… Было больно. Потом Галя почувствовала, что руки убрались, что на неё навалилась пыхтящая тяжесть, что сзади — там — тычется что-то большое, мягкое, но с каждым тычком становится всё более твёрдым, и рвётся внутрь, в неё… Потом ворвалось, и всё там, внутри, распалось на куски, и прежняя боль показалась смешной и ненастоящей на фоне этой, пронзающей всё тело раскалённым толстым штырём; она вцепилась зубами в зловонную ткань, чтобы не закричать, и всё равно закричала… Крик погас в гнилых недрах набивки. Она думала, что больнее быть уже не может, и ошибалась. Боль нарастала с каждым чужим движением внутри, боль сводила с ума, Галя вопила, не переставая, она извивалась всем телом… — её лишь крепче держали и сильнее втискивали лицом в матрас. Когда всё кончилось, когда навалившаяся тяжесть исчезла, и исчезло то, внутри, сил кричать у неё уже не осталось. Она думала, что не осталось. Но на неё взгромоздился второй, и она вновь закричала… Потом третий. У этого долго не получалось, а когда наконец получилось, боль показалась слабее… Или она уже с ней свыклась. В любом случае, сорванные связки крика издать не смогли, Галя хрипела…

Потом всё кончилось. Совсем кончилось. Торопливый топот ног — к тому лазу, через который сюда проникла она. Галя встала не сразу — долго лежала, повернув голову набок, жадно глотая чистый воздух. Затем медленно поднялась. На матрасе краснело свежее пятно, небольшое. Полосатая ткань — там, где лежала её голова — была изгрызена в клочья…

Она никому и ничего не рассказала. Ни сразу, ни потом.

Не рассказала, как она стояла, оцепенев, и смотрела на густые капли крови, сбегающие по её ногам. Как подобрала в углу отброшенные измятые трусики. Как надела их и засунула под простенькую сатиновую ткань с наивно-голубыми цветочками гнилые куски поролона, вынутые из нутра матраса. Как широко расставляя ноги, враскорячку поковыляла к выходу.

Больше улыбки Галочки Савич — Галчонка — никто в «Варяге» не увидел.

Самое страшное, что она не могла спокойно смотреть на любого из десятков находившихся вокруг мальчишек. Даже на малышню из младших отрядов. На любого. Каждый из них мог быть тем. Первым, или вторым, или третьим…

Спустя два или три дня, в столовой, какой-то пацан, на вид её ровесник, рассмеялся, показывая на их столик. Смеяться он мог по любому поводу, или без такового, известно, признаком чего служит подобный смех, но… Галочка помертвела. Вскочила, опрокинув банкетку. И пулей понеслась к выходу.

Как она дотянула до конца смены, не сорвавшись в побег, Бог знает. Как-то дотянула… Остаток лета провела в деревне, у бабушки, — та не узнавала внучку: сидит, часами смотрит в угол, носа на улицу не кажет…

Потом наступил сентябрь. Школа. И началось самое страшное. Никто из мальчишек-соучеников в «Варяге» не был. А ей казалось: были! Каждый мог быть там, в полутёмном помещении с заколоченными окнами. Каждый мог знать. Каждый мог показывать пальцем ей в спину и похабно ухмыляться…

Родители чувствовали: с дочерью творится неладное. Но не понимали, что… Однажды — случайно — Галочка услышала обрывок их разговора. Говорила мать: переходный возраст, тебе трудно понять это, девочка становится девушкой… Губы Гали искривились неприятной усмешкой. Теперь — редко — она улыбалась только так.

Но! — у Галчонка был бойцовский характер. В свои тринадцать она умела бороться. С собой и окружающими…

В восьмом классе она стала получать двойки специально — родители планировали десятилетку и институт. Летом подала документы в педучилище, о будущей работе не задумываясь, просто потому, что у приёмной комиссии толпились одних лишь девчонки…

В «Варяг» она вернулась. Намеренно и обдуманно. В девятнадцать лет. Пионервожатой.

09 августа, 14:39, граница болота и леса

Хотя над болотом уже несколько недель не шли дожди, мох всё равно оставался влажным. И сохранил следы, или что-то на них похожее. Майор с сомнением смотрел на вмятины. Кто и когда их оставил: люди? кабаны? лоси? шли на болото или с него?

Да, Робинзон Крузо был редкостным везунчиком, думал майор. Сплошные ему от судьбы подарки. И корабль, полный добра, к берегу прибило. И след человеческий на песке нашёл — так сразу видно, что след, а рядом костёр с остатками шашлыков из человечины — дураку ясно, что дикари-людоеды на пикник приезжали. А тут вот не пойми что и сбоку бантик.

Лейтенант Кравец (Муха) — маленький, узкоплечий, юркий — молча стоял рядом, в двух шагах, не мешая раздумьям начальства. Человек он был городской и в следах не разбирался.

— Бормана сюда!

Майор отдал приказ не оборачиваясь, через плечо, продолжая рассматривать цепочку вмятин. На север она прослеживалась хорошо, но на выходе из болота, уже в метре от границы толстых болотных мхов, проминавшихся под ногами как перина, следы исчезали.

Если это наши, думал майор, то мне и без того известно, откуда они пришли, посылать людей вглубь болота незачем.