«Пятнадцать радостей брака» и другие сочинения французских авторов XIV-XV веков

В среде знати, например, существовал давний обычай оставлять прежнюю жену, если представлялась возможность породниться с более знатным родом. Привлекательность более высокородных невест обусловливалась отнюдь не обязательно их большим богатством или особой близостью к королевскому двору. Не менее, если не более важным было то, что, согласно принятым представлениям, все основные достоинства человека — и особенно рыцарские доблести — считались врожденными качествами, передававшимися с кровью отца или матери. От выбора брачной партии или же от ее изменения зависела с этой точки зрения самая судьба рода, его благополучие и процветание. Запрет разводов препятствовал, таким образом, реализации некоторых укоренившихся представлений того времени. Поскольку в наибольшей мере эти представления были характерны для знати (хотя сходные идеи можно было встретить и у простолюдинов), церковная концепция брака с особенным трудом прививалась в среде аристократии. Но и сами клирики сплошь да рядом уклонялись от выполнения предписанного им канона безбрачия. Многие из них имели постоянных конкубин и детей. В общем матримониальная практика XII—XIII вв., существенно отличаясь от более ранней формальным признанием приоритета церковной концепции, еще не предполагала всеобщего ее приятия.

Помимо отказа от принципа моногамии, для массовой модели поведения было тогда характерно особое акцентирование плотского начала в браке. Даже среди богословов XII в. еще не было единодушия в том, что следует признавать сутью брака — «согласие» на него (предполагавшее по крайней мере психологическую готовность к заключению данной брачной партии) или же подкрепление такого согласия плотским соитием. На практике же такое соитие долгое время исчерпывало эмоциональную сторону супружеских отношений. Отчасти это было связано с некоторыми общими чертами социальной психологии того времени. Люди вообще не считали нужным стесняться проявления чувств. Жаркие объятия, как и «потоки слез», не случайно сплошь и рядом упоминаются в самых разных литературных сочинениях XI—XIII вв. И гнев, и страх, и ненависть, и пристрастие выражались неприкрыто и прямо. Хитрость и скрытность выступали скорее в качестве отклонения от нормы, чем правила.

Своеобразным было и восприятие собственного тела. Граница, незримо отделяющая одно человеческое существо от другого, осмысливалась тогда иначе, чем ныне. Знакомые нам брезгливость и стыдливость отсутствовали. Естественными казались еда из общей миски и питье из общей чаши. На одной постели вповалку спали мужчины и женщины, взрослые и дети. Супруги совокуплялись в присутствии детей и родственников. Детородный акт еще не обрел ореола таинственности. Половая активность мужчины была предметом столь же пристального внимания, что и его воинские доблести. Даже церковью импотенция признавалась одним из главных оснований для развода.

В этом контексте понятнее игнорирование большинством современников духовной стороны взаимоотношений супругов. Решающую роль при выборе брачной пары играли матримониальные планы старших родственников. Что касается приязни между мужем и женой, то обычно она рисовалась современникам не столько необходимой предпосылкой, сколько лишь возможным следствием брака, обусловленным прежде всего их телесной близостью.

Дополнительный — и притом очень важный — колорит привносит в эту картину брачно-семейных отношений XII—XIII вв. куртуазный культ Дамы. Его возникновение относится к рубежу XI—XII вв., когда он впервые обнаруживается в рыцарской среде. Зародившись на юге Франции, со временем он распространился и на север страны и накладывает определенный отпечаток на представления не только аристократии, но и тех более зажиточных слоев неблагородных, которые пытались ей подражать. Не имея здесь возможности подробно говорить об этом интереснейшем явлении средневековой культуры, отметим лишь некоторые его черты, существенные для понимания взаимоотношения полов как в XII—XIII, так и в XIV-XV вв.

Главный источник наших знаний о куртуазной любви — сочинения южнофранцузских трубадуров, северофранцузских труверов и рыцарские романы. Видеть в них сколок с действительности нет оснований. В немалой степени они были игрой воображения их авторов, воспользовавшихся различными поэтическими традициями: и христианскими, и античными (особенно, овидианскими, и средневековоарабскими). Но и вовсе отрицать связь этих сочинений с французской действительностью было бы неверно. В них имплицитно формировалась некоторая поведенческая модель, само рождение которой и тем более готовность подражания ей определялись некоторыми глубинными тенденциями времени.