Пятьсот часов тишины

Историк был инициатором восхождений на скалы, проникновений в пещеры и гроты, он с увлечением выискивал остатки старины. «Типичнейший зевака!» — говорил о нем Лирик, который не проявил ни отваги альпиниста, ни запала спелеолога, ни даже обычной любознательности. От высоты у него вроде бы кружилась голова, в пещерах («склизких и затхлых») его подташнивало. Не впечатляли его и «свалки собачьих костей», как называл он то, что Историк раскапывал. В конце концов его оставили в покое. Пусть шаманствует на свой вкус и стережет лодку.

Что касается Физика, то он помимо аппетита отличался еще и как фотограф, словно не хотел здесь уступать лавров первенства седому инженеру дяде Юре. «Главное — побольше нащелкать! — уверял он, — А что к чему, разберемся дома, зимой!»

Представьте наше изумление, когда однажды мы застали своего степенного Физика согнутым в три погибели и пытающимся зачем-то просунуть голову между широко расставленными ногами (этому препятствовало брюшко). Дело происходило на самом краю стометровой кручи. Первая наша мысль: рехнулся человек, вот-вот сверзится в реку! Выяснилось, что этаким манером Физик любовался уральскими далями. Способ этот не был его изобретением. Он честно сослался на авторитетный источник — книгу профессора Миннарта «Свет и цвет в природе». Впоследствии я с удовольствием прочитал ее. В параграфе «Наблюдения цвета с опущенной головой» написано следующее:

«Художникам давно известно, что пейзаж кажется сочнее и богаче красками, если, повернувшись к нему спиной, наклониться и рассматривать его между расставленными ногами. Предполагается, что обострившееся чувство цвета связано с приливом крови к голове».

Отлично! Однако этот экстравагантный способ не пришелся нам по вкусу, и мы предоставили Физику монопольное право потешать встречных. С одним, правда, ограничением: не проделывать этого в лодке, на ходу.

Шли на веслах. За день без особых усилий можно было одолеть километров тридцать пять — сорок. Время от времени устраивали дневки то в наиболее приглянувшихся уголках, то у населенных пунктов, чтоб пополнить запасы, наведаться на почту, осмотреть достопримечательности.

Спали, правда, на пуховике… Но то был пуховик из пихтовых веток (лапника), так что постель все равно можно считать походной.

Между прочим, это особое искусство — соорудить такую постель. Лапник, естественно, укладывается до того, как ставят палатку. Если вы навалите его как попало, спать будет не мягче, чем на диване с торчащими пружинами. Ветки должны быть небольшими, ровными (в идеале — одни верхушки), укладывать их надо поперечными рядами, в одну сторону и с напуском — поверх предыдущего ряда, словно кроете крышу. Не скупитесь: чем больше слоев и чем больше напуск, тем лучше. На такой постели и мягко, и пружинисто, не говоря о том, что аромат в палатке от смолистых ветвей совершенно божественный. (Предвидя упреки, оговорюсь: мы нарезали лапник не каждый вечер, а возили его с собой, изредка пополняя запас. Так мы берегли не только тайгу, но и собственное время.)

Что касается кислорода, то его мы получали в избытке. Да еще с фитонцидами! И блаженствовали до головокружения. Шутка сказать: круглые сутки на первосортном воздухе — у воды, в лесу.

С каждым днем мускулы становились тверже, дышалось вольготнее и глубже. (Вспомнилась фраза из Джека Лондона: «Его предки выжили благодаря привычке к глубокому дыханию». Еще бы, это действительно очень важно — уметь глубоко дышать!) И даже мысли, которые посещали нас в те дни, казались нам и глубже, и шире, и чище тех, с которыми мы сюда приехали.

Дома и на работе устаешь от того, что приходится суетливо рвать на части не только время, но и дела, и мысли. А здесь, в самом сердце доброжелательной этой монолитности, и природа, и поглотившие тебя берега, и еле-еле текущее время — они во всем с тобой солидарны. И у всего сущего одна-единая цель: вымыть водой, выдуть ветрами, выжечь солнцем твою усталость, даровать тебе обновление, чтоб, воротясь домой, ты опять мог заняться десятью своими делами, думать сто своих дум, поспевать и туда и сюда.

А вот теперь плывешь и чувствуешь, что тебя словно бы и нет, что ты растворился в движении; бредешь по тайге и знаешь, что ты связан с ней множеством невидимых нитей. Закрой глаза — разве ты не частица этого зеленого океана? А взойдешь на скалу — и кажешься самому себе монументом, глыбой.

Хорошо!

Одновременно с нами плыло несколько групп. Но двигались мы, по словам Физика, «не синхронно и не синфазно», в силу чего получалась настоящая чехарда: то мы обгоняли кого-то, то обгоняли нас.

Места на реке уйма, никто никому не мешает. А если тебе захочется беспредельного одиночества, тишины, пожалуйста: на Чусовой и того и другого сколько душе угодно.

Мы то откалывались от туристской вольницы на несколько дней, то вновь вливались в нее. И должно быть, от этой близости, от непреходящего ощущения какого-то всепроникающего участия над рекой как бы реял дух коллективизма, неназойливой, но надежной общности.