Пятьсот часов тишины

Наибольшую опасность представляли те повороты реки, где лобастые береговые скалы, словно нарочно, были выдвинуты на самую середину и без того узкого русла.

Эти скалы получили название бойцов.

Они отбрасывали сильную, вспененную струю к противоположному берегу.

II в этом лютом водовороте надо было управлять баркой.

На одно барочное весло — поносную — ставили до сорока человек.

Чтоб хоть как-нибудь уменьшить силу удара барки оскалы, в наиболее опасных местах сооружались заплавни — своего рода буфера, состоящие из системы толстых бревен. При ударе заплавни обычно приходили в негодность, зато барка, случалось, избегала роковой участи.

Потом стали пользоваться так называемыми лотами — тяжелыми чугунными болванками на крепких цепях. Лот работал как своеобразный тормоз: волочась по дну, он значительно снижал скорость барки.

Самой большой из верхних пристаней была Каменка.

Проезжая мимо деревни Каменки, а это всего в девяти километрах от Слободы, мало кто из туристов, еще не войдя во вкус путешествия, останавливается, чтобы подняться к заброшенному, полуразвалившемуся двух, этажному зданию. Здесь во времена Мамина-Сибиряка помещалась караванная контора компании «Нептун* куда захаживал писатель, перед тем как отправиться на барке с Савоськой…

Путь от Каменки до Перми занимал со всякого рода остановками около недели.

…Сплав по Чусовой продолжался вплоть до Октябрьской революции. Но роль этой реки как важнейшей транспортной артерии после постройки железной дорога от сезона к сезону падала.

Белогвардейцы разрушили на Урале примерно три четверти всех заводов, уничтожили речной флот, вывели из строя часть железнодорожных путей и узловых станций, угнали весь подвижной состав.

Тогда-то, в годы разрухи на транспорте, снова вспомнили о Чусовой. Естественно, что многих привлекала мысль воспользоваться Чусовой, чтобы как-то выйти из затруднительного положения.

Реконструкция и подъем промышленного Урала вскоре стали важным звеном плана ГОЭЛРО.

II. В ГОСТЯХ У КАМНЯ

…Знойный июльский день, зеркальная гладь раздольного плеса с отраженными облаками, синее небо, да кудрявые лозы над водой, да дремотно-волнистая ширь поемных лугов до дальнего пильчатого леса по горизонту, что замыкает совсем, казалось, бескрайний простор. Плывет медвяный аромат трав, заливается жаворонок в поднебесье. Берега всё сплошь низкие и плоские, словно к воде припавшие; множество песчаных отмелей; и песок — все мельчайший, золотистый, и мягко на нем, как на пуховике, и жарко на нем, насквозь прокаленном, как на русской печи зимой. Вот какая река грезится нам, уроженцам средней полосы.

И перед этой распахнутой неохватностью душа как-то вселенски ширится; ты все больше теряешь себя, но зато все ближе к чему-то другому, неизведанному. И не столько уже принадлежишь себе, сколько реке, и даже не реке, а этой бескрайности лугов и полей, этим далям горизонта, мреющего в розовато-сиреневой дымке. И ты сам — словно бы сам простор, словно бы вот эта все при-туманившая, стелющаяся дымка.

Чусовая же — совсем в другом роде.

Она запомнилась как некий извилистый, скалисто-зеленый коридор. Ни плоских берегов (хоть круто, обрывисто, хоть покато, а везде они стремятся вверх, даже когда несут на себе всхолмленные поля), ни равнинных заречных далей, ни пляжей песчаных. Если где и попадется подобие пляжа, так его устилает дресва, а не песок. Одно слово — каменная теснина!

«Здесь так узко, так узко, — писал Пушкин о Дарьяльском ущелье, — что не только видишь, но, кажется, чувствуешь тесноту».

Вот и на Чусовой испытываешь почти то же самое.

Чусовая не широка, не глубока, но лоно ее уютно и живописно. У Новоуткинска, откуда, собственно, плыли мы, она довольно еще неказиста. А через каких-нибудь десять — пятнадцать километров ее не узнать: она начинает вгрызаться в горы, и облик ее резко меняется. То замысловато петляя в своем крутобережье, то ненадолго и вроде бы простодушно спрямляясь, она полна тайны и недомолвок. Из года в год она все глубже врезает свое русло в камень, словно прячется от любопытных глаз. Она бы, верно, и камни спрятала, поглотила б их, перемолола, да никак с ними не совладает!

И тебя она тоже ни с кем делить не намерена: ни с тайгой, ни с небом.

Если не веришь, подымись на самую крутую, головокружительно высокую скалу, когда дух захватывает как при парении (сколько воздуха-то, тайги-то сколько!), когда насквозь просвеченные солнцем ближние таежные массивы уходят, все темнея, в хмурое отдаление, где сизой грядой теснятся круглые уральские горки, когда над тайгой не шелохнется сине-зеленая тишина, а река мерцает глубоко внизу (плывущие стволы кажутся спичками), даже тогда тебе не уйти из-под власти этой красавицы.

Шутники говорят, что нрав у нее совершенно женский: она-де переменчива, многолика, коварна. Отвечу на это: женщины, как и мужчины, бывают, конечно, всякие, но Чусовая воистину такова! Ее, мне кажется, труд-но живописать, даже досконально изучив, а еще труднее постигнуть, не испытав на себе ее чар.