«Пятьсот-веселый»

Рука моя выскользнула из блаженного тепла, вновь ощутила холод вагона. Я обалдело прислушался. В нашу дверь грохали настойчиво и зло.

— Не открывай! — шептала Катя, торопливо запахивая пальтишко и кутаясь в большую шаль. Глаза ее испуганно мерцали в слабом свете фонаря.

Мы, оказывается, не заметили, что поезд остановился. И теперь кто-то топтался возле двери и барабанил в нее.

— Кто там? Чего надо? — крикнул я, подходя к двери, и не узнал своего хриплого голоса.

— Открывай! Эй, люди! — донеслось снаружи.

— Зачем?

— Проверка вагонов!

— Не надо, не открывай! — шептала за спиной Катя.

— Отворяй! Позаперлись! — настойчиво требовали снаружи.

«Может, опять комендант?» — подумал я. Но когда отодвинул дверь, то в морозно-сизой мгле, которая почему-то сильно пахла гарью и нефтью, я увидел двух парней в полушубках. На их лицах играли блики недалекого пожара. Где-то за теплушкой яростно пластал огонь, был слышен треск и взволнованные людские крики.

Один из этих двух парней подпрыгнул и заглянул в вагон.

— Тут парень с девкой едут, — сипло сообщил он своему напарнику. — Ишь, господа!

Как он успел разглядеть Катю в вагонных сумерках — непонятно. Рысьи глаза надо иметь. Но и я уже понял, что никакой это не комендант и никакая это не проверка вагонов — и преградил вход.

— Нельзя!

— А ну, вытряхнем их отселя, полюбовничков! — сказал второй. — Чего с имя вошкаться?

— Не подходи! — взвизгнул я. — Стрелять буду!

Стрелять мне было не из чего. Но я сунул руку в карман шинели, и это произвело впечатление. Они отпрянули. Тот, что лез первым, скатился с подножки.

— Не подходи! — уже смелее крикнул я. — Здесь военный пост!

— Военный! — язвительно протянул внизу, под моими ногами, злой сиплый голос. — С девкой лапаться — военный.

Меня больше всего поразило: как это они догадались, что мы с Катей целовались? И еще — этот мой голос, то хриплый, то визгливый. Я никак не мог понять, что с ним такое случилось, с голосом моим?

— А ну его! — сказал один из них. — Еще и вправду стрельнет. Матрос — видишь. Раненый.

Наконец-то они рассмотрели, что я матрос, а вафельное полотенце на голове приняли за бинты.

Снег завизжал под ногами. Они ушли.

Я высунулся из вагона, всматриваясь в постройки, — уж не Слюдянка ли? Нет, это был какой-то полустанок, и где-то неподалеку что-то сильно горело, освещая два-три заснеженных домика и щетинистый черный ельник. Стлался сизый дым, и удушливо пахло нефтяным смрадом. «Что это горит?» — не понимал я, с тревогой прислушиваясь к людским крикам — они доносились с другой стороны теплушки. Хотел было спрыгнуть и посмотреть, но передумал, я уже боялся оставлять вагон — как бы опять не отстать.

Крутой мороз корежил землю, и надо было беречь хоть какое-то тепло в вагоне. Но не успел я задвинуть дверь, как на подножке увидел человека.

— Нельзя, нельзя! — строго прикрикнул я. — Военный пост!

— Инвалид я, браток, — прохрипел этот странно укороченный человек в стеганом ватнике и солдатской шапке.

— Нельзя сюда! — кричал я ему, но он уже кинул мне что-то под ноги, и когда это что-то развернулось, как живое, я испуганно отскочил. Что-то издало мелодичный звук, и я понял — это гармошка.

— Без ног я, браток. Пусти. Поезд счас тронется.

Я заколебался, оглянулся на Катю, ожидая подсказки. Она молча смотрела на торчащую на уровне вагонного пола голову.

— Без ног я! Без ног! — повторял человек.

Я столбом стоял. Он понял мою нерешительность и сказал уже повелительным напористым голосом:

— Дай-ка руку! Подмогни, а то мне не осилить этот приступок.

И я протянул руку. Он вцепился в нее и чуть не стащил меня вниз. Ухватившись за косяк, я вволок его в вагон. Он был и вправду без ног, на плоской тележке с колесиками.

— Закрывай дверь! — приказал он.

Но дверь мне закрыть не удалось, в вагон уже лез какой-то дед с мешком.

— Куда! Куда! — кричал я, стараясь спихнуть его с подножки. — Военный пост!

— Пусти, сынок! Пусти Христа ради! — сипел дед и цепко держался за косяк. — Загину я тут!

Не знаю, кто бы из нас пересилил, но поезд вдруг тронулся, и сталкивать старика я уже не мог. Схватив за шиворот борчатки, я втащил его в вагон вместе с огромным мешком. И побыстрее задвинул дверь, а то еще кто-нибудь прыгнет на ходу.

— Господи Сусе Христе! — запаленно схлебывал ртом воздух дед. — Спасибо, сынок! Думал — все, думал — хана! Мороз — вороны на лету колеют. А тут как пыхнет, как рванет! Светопреставление! Думал…

— Заткнись! — шумнул на деда безногий. Старик смолк.

— Вас тут что — двое? — спросил безногий, оглядывая темные углы вагона.

— Трое.

— А где третий?

— Вон. — Я кивнул на прикрытого полушубком Вальку. — Раненый.

— Раненый? — Безногий насторожился. — А почему он тут? Почему не в госпитале?

— Вот везу.

Безногий сразу мне не понравился — больно нахрапист и ведет себя как хозяин, будто он тут главный.

Инвалид подкатил на своей тележке поближе к Вальке, всмотрелся, молча отъехал, подобрал жалобно пискнувшую гармошку.

— Куда везешь?

— В Слюдянку. Там у нас госпиталь, — недовольно ответил я. Допрос еще устраивает! Пусть говорит спасибо, что пустил в вагон.