«Пятьсот-веселый»

— Господи, прости и помилуй! Ад кромешный! Геенна огненная! — стонал дед. — Как шарахнет! Как шарахнет!

Старик ощупывал свой «сидор», ощупывал себя. Борода его была подпалена, в овчинной борчатке было несколько свежепрожженных дыр, куда дед просовывал палец и сокрушенно качал головой.

Безногий хмуро покосился на него.

— А что горит-то? — спросил я.

— Состав с нефтью, — ответил инвалид.

— Почему? — удивился я.

— А черт его знает почему! — зло сказал безногий. — Диверсия, думаю. Подожгли, гады! И как раз западный эшелон с эвакуированными подошел. А тут цистерны стали рваться.

— Страсть господня, как пластает, — вклинился дед. — Думал, в живых не останусь.

— Поменьше мотайся со своим мешком, — недобро заметил безногий. — А то и впрямь сгоришь.

Старик промолчал на эти слова, продолжая заботливо осматривать свое имущество. А я представил себе рвущиеся цистерны с нефтью, огонь, охвативший эшелон, крики женщин, плач детей. И вспомнил пожар в нашем селе. Зимней, вот такой же морозной ночью подожгли кулаки райком. Разбуженный бабкой, выскочил я во двор. Мне показалось, что по стенам и крыше райкома скачут объятые пламенем кони с дымными гривами и высекают из-под копыт длинные стреляющие искры. Я был оглушен и напуган криками и суетой односельчан, треском падающих стропил и пронзительным ржанием лошадей, запертых в пригоне неподалеку от райкома. Райком сгорел дотла. Долго еще после пожара вскрикивал я по ночам. Бабка крепко прижимала меня к мягкому животу и шептала, вздыхая: «Чо ты, дитятко, чо ты! Господь с тобой». А меня трясло, и я никак не мог прийти в себя от снившихся мне по ночам скачущих прямо на меня огненных коней.

— Господи, прости грехи наши, — прокряхтел старик.

— Видать, много нагрешил! — Безногий колюче ощупал глазами старика.

Мне не по душе было такое настырное приставание к старику, я не понимал злобы инвалида и сразу невзлюбил его. А дед, наоборот, вызывал симпатию.

— Садитесь, дедушка, поближе, — предложила Катя и подвинулась от печки.

— Спаси Христос, дочка, — сипло произнес дед и подсунулся к самой печке, загородив собою и свет, и тепло. — Нефть-то, как смола: и летит — горит, и упадет — горит.

Только теперь я рассмотрел его. Это был еще крепкий старик о окунево-красными зоркими глазами, с широкой, закуржавелой на морозе бородой. Скинув собачьи рукавицы, корявыми пальцами он обдирал с усов намерзшие сосульки. На нем была заячья шапка, и хоть и с заплатами, но теплая и еще крепкая борчатка из овчины. На ногах добротно подшитые пимы, и в них заправлены ватные стеганые штаны.

Он грел пальцы перед печкой, обегая цепким, все примечающим взглядом вагон. И вдруг выпучил глаза, уставившись в одну точку, и рот его медленно отворился. Я проследил его взгляд и усмехнулся:

— Это шлемы водолазные.

И почему все пугаются? Как кто увидит, так таращит глаза. И Катя поначалу робела, и комендант удивился.

— Гли-ко, — недоверчиво хмыкнул дед. — Ужасти какие! Навроде срубленных голов валяются, — повторил он слова комендантского солдата.

— Я слыхал, в Слюдянке какая-то морская школа, — сказал безногий, тоже с интересом рассматривая шлемы.

— Водолазная.

— Это как понимать? — спросил дед.

— На водолазов учат. На дно морское спускаться будем, — с гордостью пояснил я. — Корабли поднимать будем. Ну и разное всякое… Опасная профессия, — не удержался я лишний раз покрасоваться перед Катей.

— А что в Байкале ищут? — спросил старик.

— Ничего не ищут. Учат водолазному делу.

— А потом? — не унимался дед.

— Говорю, корабли поднимать будем. И разное всякое…

Я еще и сам толком не знал, что будем делать там, на западе, на морях и реках, на фронте. Знал только, что водолазы поднимают потопленные корабли.

— За войну их понатопили, — сказал безногий. — Я знаю. Я под Севастополем был.

— Наша школа из Балаклавы эвакуирована сюда. До войны она там была, — сообщил я.

— Но-о! — удивился инвалид. — А мы под Балаклавой оборону держали. Морские бои видели. Топили наших…

— Вот добра-то где лежи-ит, — нараспев протянул дед. — Озолотиться можно.

Безногий недобро прищурился.

— А ты не этим ли промышляешь?

«И чего он на него взъелся! — недоумевал я. — Дед как дед. Пострадал вон, борчатку прожег, сам чуть не испекся, говорит, на пожаре, да и вообще старый человек. А этот все уколоть его хочет».

Меня с детства учили почтению к старшим. Бабка говаривала: «Старый человек жисть прожил, а в жисти одни синяки да шишки. Его за терпение уважать надоть. Битый-то двух небитых стоит». Я всегда с уважением относился ко всем старшим. А дед и пововсе преклонных лет, борода вон какая сивая!

— Чем я промышляю, то тебя не касаемо, — огрызнулся старик на вопрос инвалида. — Сам-то чем занимаешься?

— На гармошке вот играю, пою, милостыню собираю по вагонам. Христарадничаю! — зло усмехнулся безногий и погладил гармошку. — Вот моя кормилица. А ты?

— Я тоже на пропитанье добываю, — миролюбиво ответил старик. — У меня два сына погибло.

— Где? — прожег его взглядом инвалид.

— Знамо где. На войне.

— Врешь!

— Пошто вру?