Piccola Сицилия

Альберт, на которого Мориц то и дело поглядывал в поисках поддержки, тоже чувствовал себя не в своей тарелке – ведь он же просил раввина провести церемонию на современный лад, без всей этой мишуры. Даже Ясмина, так любившая свадьбы и знавшая наизусть все ритуалы, спотыкалась, когда раввин обводил ее вокруг жениха. Она чуть было не засопротивлялась, но подчинилась, чтобы не поднимать шума. Восточный ритуал для женщины с юга, совершаемый неведомо где, между жизнью, канувшей в прошлое, и той, что еще не наступила.

Мориц потел в своем тесном костюме. Хуже всего было то, что он не мог видеть лицо Ясмины. В конце концов, она была его единственной точкой опоры в этом чужом сне наяву, она и Жоэль, которая – на руках у Альберта – завороженно смотрела на происходящее и лучше прочих знала, что все идет как надо. Мориц поискал ее взгляд, девочка улыбнулась ему, и он понял, что решение верное. Он любит ее, в этом нет сомнений, он любит их обеих, и всю оставшуюся жизнь он хочет заботиться о них.

Возможно, паника, поднявшаяся в нем, была вовсе не страхом, что выбор ошибочный, а страхом провала, страхом сказать не то, сделать неверный жест – кольцо надевают на указательный палец, Мори́с, на указательный палец! – и тем самым разоблачить себя. На глазах у тех, перед кем он чувствовал вину. Разоблачить себя как солдата вермахта, как шарлатана, приговоренного к публичной казни. Кто же упрекнет их в том, что они ненавидят его только за то, что он немец? Но хотя он и путался в еврейских формулах, никто ничего не заподозрил – ведь ритуал проводился на чужом для него языке. Наконец раввин протянул ему бокал с вином, чтобы он дал невесте отпить. И когда Мориц поднял вуаль и наконец-то увидел ее глаза, устремленные на него с ожиданием, он забыл про все, забыл про свои страхи, он просто был здесь, сейчас, с ней, и время остановилось. Все замерло, исчезло, осталось только ее лицо. Секунды растянулись, обращались в минуты, часы, дни – бескрайняя ширь вне времени. Вся жизнь отражалась в ее глазах. И не было ничего в тот момент, что разделяло бы их – два потерявшихся осколка одной души, наконец-то нашедших друг друга.

– Вино! Мори́с! Дай ей выпить вина!

Только когда послышался смех, Мориц очнулся, вспомнил о бокале с вином и поднес его к губам Ясмины. Она осторожно взяла бокал обеими руками и пила, прикрыв глаза, а рабби бормотал свое благословение, и Ясмина постепенно начала воспринимать людей вокруг – Альберта и Жоэль и всех этих незнакомцев, которые на сегодня стали ее родней, а завтра снова отступят в небытие, покинув этот лагерь. И где бы они с Морицем ни поселились, она уже никогда не будет наедине со своей любовью, которая наконец-то обрела взаимность. Она станет обычной женщиной, с мужем и домом, в котором сама будет решать, кого впускать, а кого нет. И она не вернется туда, где ее презирали и проклинали.

Она почувствовала, как Мориц надевает ей кольцо на указательный палец, услышала, как раввин читает кетубу[126], и ее окатила радость девочки, которую осыпали подарками и которая наконец-то стала взрослой женщиной. Они заключили договор и вступили в страну, где любовь уже не взлетает в небеса и не рушится оземь, а стоит на прочном фундаменте священной клятвы, в этой стране она пустит корни и расцветет, и там муж ее – как говорит сейчас рабби – будет ее чтить, одевать, кормить и обеспечивать ее супружеские потребности. Утренний дар из дома ее отца он удвоит. Так записано черным по белому, мектуб. Все трое, разумеется, знали, что сумму, прописанную в договоре, Альберт заплатить не может, равно как и Мориц не может ее удвоить, и что Ясмина в случае развода уйдет с пустыми руками. Но все это было неважно, потому что они доверяли друг другу.

– Бокал, Мори́с, чего ты ждешь?

Все глаза смотрели на него. Мориц увидел, что пустой бокал лежит у его ног, обернутый раввином в платок, и наступил на него. Бокал хрустнул, и после мига тишины кто-то позади него запел, остальные принялись хлопать в ладоши, вступили скрипач и аккордеонист. Ясмина и Альберт не понимали песню на идише, в отличие от Морица, который улавливал отдельные слова, сходные с немецкими.

Начиналось все быстро, стало еще быстрее, и вскоре все уже отплясывали – раскованно, даже безумно. Ясмина, прижав к себе Жоэль, танцевала, подхваченная радостью, которая соединила людей, едва знавших друг друга, в этом странном месте, не значившем ничего по сравнению со счастьем быть живыми.