Пифагор и его школа

Резонно ли при отсутствии ясных указаний на тайность религиозного учения ранних пифагорейцев, предполагать секретность их научных и философских взглядов, по самой своей природе предназначенных для обнародования? Даже если не останавливаться на внутреннем неправдоподобии «тайной» науки (ее не было и на Древнем Востоке — в Египте и Вавилоне)^{49},она несовместима со множеством известных нам фактов.

Парменид и его ученик Зенон, развивая свои философские взгляды, применяли методику математических доказательств пифагорейцев^{50}. Гераклит использовал некоторые достижения этой школы в математике и гармонике^{51}. Демокрит, не будучи пифагорейцем, тем не менее учился у них и собрал достаточно сведений о Пифагоре, чтобы написать о нем книгу. Само обилие откликов на учение Пифагора еще в V в. до н. э. заставляет думать о весьма быстром и широком распространении его взглядов. Наконец, о какой секретности можно говорить, если нам известен едва ли не десяток раннепифагорейских сочинений по самым различным отраслям знания? Вряд ли сейчас кто-либо решится утверждать, что главными у пифагорейцев были какие-то не оставившие следа в античной литературе тайные доктрины!

В подтверждение взгляда о секретности раннего пифагореизма обычно приводят свидетельства трех авторов IV в. до н. э.: Исократа, Аристоксена и Аристотеля. Но Исократ (Бус. 29) говорил не о секретности и даже не о предполагаемом пифагорейском обете молчания (который сам по себе не имеет с ней ничего общего), а лишь о сдержанности в речах^{52}. Об этом же свидетельствует и Аристоксен: «Пифагорейцы были молчаливы и умели слушать, почитался среди них тот, кто умел выслушать (58 D I, 4)». Кроме того, у Исократа речь идет о пифагорейцах IV в. до н. э., которых, кажется, еще никто не заподозрил в сокрытии своих доктрин.

Слова Аристоксена звучат следующим образом: «Не все следует говорить всем» (фр. 43). Что означала эта фраза, ясно из названия сочинения, в котором она стояла: «Воспитательные законы». В таком контексте ее естественный смысл должен быть примерно следующим: детям (или юношам) не следует говорить того же, что и взрослым. Это вполне резонное мнение, которое Аристоксен почерпнул у пифагорейцев IV в. до н. э. (в фрагменте упоминается его наставник Ксенофил), не имеет, естественно никакого отношения к секретам ранних пифагорейцев. Следует также заметить, что Аристоксен сознательно избегал сообщать о пифагорейцах что-либо выходящее за рамки того, что считалось общепринятым в его время.

Последнее свидетельство, обычно приводимое в связи с предполагаемой тайностью пифагореизма, также не выдерживает критики. По словам Ямвлиха, Аристотель писал о том, что «пифагорейцы сохраняют в совершенной тайне некоторое следующее разделение: к разумным существам относятся бог, человек и подобные Пифагору» (14 А 7). Но как могли современные Аристотелю пифагорейцы держать в тайне то, что было хорошо известно уже в начале V в. до н. э.? Ведь рассказы о божественном происхождении Пифагора возникли еще при его жизни, и в их широком распространении были заинтересованы в первую очередь сами пифагорейцы. Аристотель, который опирался уже на письменную традицию, сохранившую легенды о Пифагоре, приводит в своей книге о пифагорейцах множество материала на этот счет. Например, он пишет, что кротонцы называли Пифагора Аполлоном Гиперборейским, что он в одно и то же время был в двух разных городах и т. п. (14 А 7). В приведенной Ямвлихом цитате нет ничего, что отличалось бы от подобных рассказов и что нужно было скрывать. Следовательно, слова о секретности принадлежат самому Ямвлиху, который вообще отличался большой любовью ко всему таинственному.

Вот собственно и все, что можно найти об «эзотеричности» раннего пифагореизма у авторов IV в. до н. э. Ясно и то, почему эти представления зародились в более позднее время. С одной стороны, они должны были объяснить крайнюю скудость сведений об учении Пифагора и его учеников, а с другой — придать достоверность многочисленным псевдопифагорейским трактатам, которые раньше якобы сохранялись в тайне^{53}.

Отвергая мнение о секретности раннепифагорейских учений, мы вместе с тем не беремся утверждать, что любой человек мог абсолютно свободно вступить в пифагорейскую гетерию или присутствовать на ее политических собраниях. Мы вправе полагать, что пифагорейцы отнюдь не стремились широко обнародовать свои планы и замыслы, касающиеся государственных дел.

Ни одно политическое сообщество не может обойтись без разумного минимума ограничений, были они, несомненно, и у пифагорейцев. Однако никаких запретов или ограничений на распространение научных и философских идей у пифагорейцев не было, — по крайней мере, свидетельств об этом мы не находим.

Приписывали ли пифагорейцы свои научные достижения Пифагору?