Пифагор и его школа

Путь от мифа к логосу может быть представлен различными и даже противоположными способами. Согласно одному из них, до появления философии и науки их функции выполняет миф, который тоже является продуктом мышления, но только особого, мифологического. Миф служит в эту эпоху универсальной идеологией и одновременно главным средством познания и осмысления мира. Таким образом, между философией и наукой, с одной стороны, и мифом — с другой, существует генетическая связь. Философские системы и научные гипотезы появляются в результате рационализации прежних мифологических, представлений, как бы вырастают из мифа в ходе его трансформации, сохраняя свое родство с ним в течение VI–V вв. до н. э., а во многих случаях и позже.

Другая точка зрения, которой я склонен придерживаться, состоит в том, что в VIII–VII вв. до н. э. взгляды, греков на природу и человека находились под сильным (но отнюдь не господствующим) влиянием мифологических представлений. Начиная с VI. д. до н. э. на месте этих представлений начинают утверждаться рационалистические идеи, опирающиеся на практический опыт и эмпирическое познание. Эти идеи генетически не связаны с предшествующим пластом мифологических представлений они происходят из иного источника и их утверждение можно сравнивать с распространением новой археологической культуры на месте старой. Разумеется, это сравнение не описывает всей сложности реальной культурной динамики и требует множества оговорок. Наука и философия, рациональное осмысление, мира лишь потеснили миф, заняли только часть того места, которое он раньше занимал в культуре. Однако и в гомеровскую эпоху мифология отнюдь не была стержнем греческого мировоззрения, уже в это время произошла значительная секуляризация культуры^{234}. Наряду с этим в философских воззрениях, VI–V вв. до н. э. нередко можно встретить следы мифологических представлений и традиционных ходов мысли.

Но главное заключается не в том, что какие-то элементы мифа сохранились и были включены в новую систему. Никто и не говорит о тотальном разрыве в греческой культуре, — его не бывает даже в ходе самых опустошительных завоеваний. Наиболее существенно то, что философия и наука происходят не из мифа, что у них совершенно другие психологические источники и способы существования в культуре. Миф в отличие от философии и науки не является формой познавательной деятельности, он не направлен на получение знания и дать его по своей природе не может^{235}. Мифологическое мышление, о котором так часто пишут, никогда не существовало и существовать в принципе не может, ибо миф продуцируется не мышлением, а эмоционально окрашенной фантазией, основанной на фактах человеческого опыта^{236}.

В причудливых образах, создаваемых этой фантазией, может проявляться и естественное любопытство человека к тому, каким образом устроен мир. Но подобный вопрос здесь всерьез не ставится, а потому и ответ, даваемый мифом, как правило, всерьез не принимается, если, конечно, он не канонизирован и не превратился в теологическую догму. Об этом говорят хотя бы многие противоречащие друг другу варианты мифов о создании мира или человека — они существуют одновременно в культуре одного и того же народа, и никому не приходит в голову оспаривать один из них или объявлять его неверным^{237}.

В то же время, хотя миф и не может быть средством познания, в ткань мифологического повествования очень часто вплетены какие-то результаты познавательной деятельности человека, например, в виде реальных сведений о звездном небе, далеких землях, поведении животных и т. д. Все эти сведения возникают у человека не в ходе создания мифа — они проникают в миф извне, точно так же, как в фантастический рассказ включается достоверная информация о реальных событиях и вещах. Если мы не считаем подлинный исторический документ, включенный в текст романа, плодом творческого воображения писателя, то и крупицы достоверных сведений, содержащихся в мифе, не следует относить на счет «мифологического мышления».

Если посмотреть с этой точки зрения на пифагорейскую философию, то станет очевидным, что те немногие элементы традиционных, но отнюдь не обязательно мифологических представлений, которые в ней содержатся, не могут доказать ее происхождение из мифа. Еще труднее обнаружить родство с философией у собственно пифагорейских мифов, повествующих о многочисленных перевоплощениях и чудесах Пифагора. И уж вовсе странно было бы искать в математике, астрономии, акустике или биологии пифагорейцев какую-либо преемственность с мифом.

Следующее потенциальное возражение состоит в том, что книга рассматривает пифагорейцев с современных позиций и тем самым их модернизирует. Можно ли говорить о математиках V в. до н. э. так же, как о математиках XIX в.? Были ли важны для самих пифагорейцев те проблемы, на которых мы акцентируем внимание? Адекватен ли наш анализ стилю мышления самих пифагорейцев?