Пикник под соснами (СИ)

Она все еще дрожала. Даже у огня. Сжалась в комочек, обхватив свои хрупкие плечи, и дрожала крупной дрожью, не в силах согреться. Он притащил из леса два длинных, давно засохших ствола, и теперь ломал их руками, бросая в огонь дрова и превращая его из магического в физический. Заставил Ингу пересесть с земли на подготовленное для нее бревнышко. Только тут заметил, что она еще и босая.

— А туфли твои — в машине остались или в воздухе слетели? — туфли он ей отыщет, это не страшно.

— В доме, — она смущается.

— Что? — ох, Светоч, он ее еще и босую увел?

— Ну… они новые были, терли… я их под столом и скинула. А потом ты пришел и… ну… в общем… вот.

— Инга… — он встает на колени у нее за спиной, прижимает ее к себе, маленькую, дрожащую. — Ну прости дурака. Не заметил. День у меня сегодня совсем безумный — все, что только можно, не так делаю, — он поцеловал ее в шею, хотел разок коротко, а вышло долго. И не разок. И это уже не шея была, а губы.

И тошнота подкатила к горлу так резко, что пришлось отстраниться. Отвернулся. Сглотнул, пережидая. Ничего. Он привыкнет, ничего. И не к такому привыкал.

— Будет еще одним поводом больше носить тебя на руках, — заставил себя улыбнуться. И прижался к ней, уткнувшись носом ей в спину. Лаская руками ей грудь, скользя по животу. И почувствовал, что она плачет.

— Ина? Солнышко мое ясное, ну что ты? — он присел с ней рядом, пересадил ее к себе на колени, прижал к груди. — Ничего страшного не случилось, я с тобой. Сейчас согреешься, пойдем с тобой смотреть, что от машины осталось. Платьице твое заберем. Проверим, есть ли связь и можно ли сюда вызвать другую машину. Достанем мягкий матрас, подушки, чтоб нам было уютней ждать, когда она прилетит. Ты ведь не торопишься?

Инга машет головой, все еще всхлипывая.

— Будем с тобой смотреть на огонь, и ты мне расскажешь, как жила без меня, что видела, что делала. Ведь расскажешь?

Она кивает, судорожно вздыхая.

— А плакать больше не будешь, верно?

— Буду! — она отталкивает его, пытается оттолкнуть, ведь он не отпускает, и плачет, уже не сдерживаясь, в голос.

— Ина! Ина, Инечка, не надо, хватит. Все хорошо. Все будет хорошо, вот увидишь.

— Нет! Нет, пусти меня, не надо, я же вижу! Я вижу, чувствую — тебе противно! Тебе противно, тебя тошнит! Ты даже дышать нормально не можешь!

— Зато прекрасно могу не дышать, — он по-прежнему прижимает ее к себе, не давая отстраниться. Целует ее заплаканные глаза, слизывает дорожки слез… И тут же понимает, что зря. Сильно зря. Чуть отстраняет от себя Ингу и сплевывает в огонь. Уже не скрываясь. — Ну прости, — печально улыбается, глядя в ее расстроенное лицо. — Физиология. Ну не совмещаются вампиры с алкоголем, ну что ж поделать? Сам виноват, все время хочется тебя целовать, а надо просто держать за ручку. А знаешь, — он поймал эту маленькую, дрожащую сейчас ручку, и бережно сжал в своей, — мне даже пальцев твоих на моей ладони и то не хватало.

— Правда? — она чуть успокаивается, но вспоминает. — А как же… Лариса?

— Лариса… Лариса, Ингуш, никогда не жаждала оставлять свои пальцы в моей руке, — он попытался отговориться пустыми фразами, но чуть задремавшая было боль вновь резанула со страшной силой. И он говорит то, что важно. То единственное, что было сейчас важно. — Я погубил ее, Инга. Я ее погубил. — Сказать это вслух оказалось еще больнее, чем просто об этом думать, но остановиться он уже не мог. — Я все сделал не так, Ина. Я все, что только можно, сделал не так. И погубил. Навсегда, безвозвратно. Ее больше нет, Ина. Ее больше нет…

— Как она умерла? — Ингины глаза широко открыты, ее руки лежат на его плечах. Она не любопытствует. Она не обвиняет. Просто берет его боль себе. Хотя бы часть.

— Она не умерла. Сошла с ума.

— Но как же… ты же говорил… она же не может…

— Мы вампиры, Ина. Те, кто никогда не сдается, — он усмехается. Горькой такой усмешкой. — Раз не действуют традиционные методы, подойдут любые другие…

— Ты мне расскажешь?

— Не знаю. Не смогу. Не уверен, — он отворачивается, ссаживает ее с колен, встает.

— Тебе станет легче, Нэри, — она очень редко называла его так. Единственная из людей, кому он вообще это позволил. Единственная, кто был ему настолько близок, что он позволил.

— А тебе?

— А я люблю тебя. И если я могу хотя бы этим… Я ведь знаю, ты приехал… Ты хотел, а я… Я отравила собственную кровь, и теперь… Я даже не смогу… Мне даже нечем с тобой поделиться…

— Поделись со мной улыбкой, Инечка, — он садится у ее ног и обнимает ее колени. — Я ни у кого больше такой не встречал.

А она нежно гладит и перебирает его волосы, и он чувствует, как часто пальцы ее застревают в его спутанных прядях. Он все-таки рассказывает. Все — ей. Потому что — кому еще? Кто еще в целом свете станет выслушивать его сбивчивые признания и не крутить у виска — столько терзаний из-за никчемной человечки?