Также .оказывается опровергнутым и весьма справедливое утверждение Паскаля, что Иисус хотел быть убитым в соответствии с нормами правосудия, считая, что такая смерть наиболее позорна. Гораздо более позорна смерть вследствие процесса без приговора. Именно такую смерть избрал Иисус. Столь же позорная смерть выпала на долю главного героя «Процесса» Кафки — книги, в которой определённо прослеживается евангельская тематика: здесь смертная казнь тоже не является следствием вынесения приговора, и поэтому когда Йозеф К. почувствовал, как в сердце его проник нож палача, ему казалось, что «этому позору суждено было пережить его»[95].
Тот факт, что суд состоялся без постановления, — самая серьёзная претензия, которую только можно предъявить праву, если учесть, что право — это, в конечном счёте, судебный процесс, который, в свою очередь, тождественен судебному решению. Тот, кто пришёл исполнить закон, тот, кого прислали в этот мир не судить, а спасать его, должен предстать перед судом, на котором приговор не оглашается.
Вероятно, когда Павел критиковал закон в Послании к Римлянам, ему были известны подробности суда над Иисусом, позже оформившиеся в евангельские повествования. Его безапелляционное высказывание — оправдаться можно не по закону, а только по вере — подтверждает тот факт, что в действительности Иисуса не могли осудить. Закон не может оправдывать, и тем более он не может судить. Об этом и сам Иисус прямо говорит в Евангелии от Иоанна (Ин. 3:18:19):
Верующий в Него не судится (ou krinetai), а неверующий уже осуждён (ede kekritai) […]. Суд же состоит в том, что свет пришёл в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет.
Приговор невозможно огласить, потому что он уже приведён в исполнение.
В 1949 году Сальваторе Сатта опубликовал эссе «Тайна процесса» — наверное, самое проницательное из всех существующих юридических размышлений на эту тему.
По его словам, утверждение, что в задачу суда входят исполнение закона, правосудие или истина, совершенно ошибочно: если бы это было так, то невозможно было бы представить себе
Потому что эта остановка и есть сам приговор: действие, противоречащее устройству жизни, целиком состоящей из движения, воли и деятельности, — это акт, направленный против человечества, бесчеловечный акт, поистине лишённый — если как следует разглядеть его суть — всякой цели. В этом бесцельном действии люди увидели божественную природу и передали ей во власть всё своё существование. Более того, своё существование они и построили не иначе, как исходя из этого единственного действия. Мы верим, что когда жизнь закончится, когда деятельность завершится, придёт Некто, и не с тем, чтобы наказать или наградить нас, а чтобы судить: qui venturus est judicare vivos et mortuos [98] (Satta, p. 25).
Суд над Иисусом ставит под сомнение это понимание судебного решения. На мгновение тайна приговора и тайна жизни соприкасаются, а затем навсегда расходятся в разные стороны.
Тайна, таинство, мистерия[99] искони означают не «скрытое и непередаваемое учение», а «священную драму». Так, элевсинские мистерии были театрализованными представлениями, своеобразной пантомимой, сопровождающейся песнопениями и заклинаниями и повествующей о похищении Персефоны, её сошествии в подземное царство и весеннем возвращении на землю.
Любой присутствующий при этом осознавал, что человеческий опыт — двигатель божественного деяния, и начинал ощущать, как собственная его жизнь превращается в таинство.