Пилат и Иисус

Процесс, разворачивающийся перед Пилатом в претории Иерусалима, является в этом смысле таинством. Однако божественное и человеческое, преходящее и вечное, сталкивающиеся в одном мгновении, не сливаются воедино, как в Элевсине[100], а застывают в извечном разобщении. Отсюда и мучительные сомнения Пилата, и невозмутимая лёгкость Иисуса. Суд и спасение до последнего нельзя ни соединить, ни выразить. Остаётся лишь драма, почти театральное действо со своими «внутри» и «снаружи», своими тягостными и недосказанными диалогами, гневными репликами, необоснованным стремлением к смерти — драма, у которой нет развязки. За пределами жизни нет и не было архимедовой точки, оперевшись на которую, можно было бы всё остановить. Наверное, именно поэтому то, что древние римляне называли actio или causa[101], приобретает со временем значение непрерывного и неумолимого движения, непрекращающегося хода и течения (как processus morbi, течение болезни). Но того, чем «процесс» должен завершиться, — окончательного «кризиса», приговора — не существует. Если только вынесение приговора не совпадёт с непрерывным течением, и тогда не процесс разрешится приговором, а приговор — процессом.

Почему важнейшее событие в истории — Страсти Христовы и искупление грехов человечества— должно происходить в виде судебного процесса? Почему Иисусу приходится иметь дело с законом и мериться силами с Пилатом — наместником кесаря — в таких стеснённых обстоятельствах, с которыми он до конца не мог справиться? Данте попытался однозначно ответить на этот вопрос в «Монархии», хотя прежде всего им руководило стремление доказать законность Римской империи. Он трактует пресловутую строку из Евангелия от Луки (Лк. 2:1) о переписи, проводившейся в момент рождения Иисуса («В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле»), как признание того, что Рим обладал властью над миром по божественному решению (de divino judicio prevaluit — «Монархия», II, 8). Христос, по его словам, пожелал родиться и оставить упоминание о себе в переписи во время правления кесаря, потому что так его человеческое начало утверждалось печатью закона:

Христос, как свидетельствует летописец его Лука, соизволил родиться от Девы Марии в дни, когда было обнародовано повеление римской власти, дабы при этой исключительной переписи рода человеческого Сын Божий, став человеком, был записан как человек (homo conscriberetur). А может быть, благочестивее будет полагать, что повеление было сделано Цезарем по божественному наитию (divinitus), дабы тот, кого столько времени ожидали среди смертных, сам вместе со смертными вписал бы себя в их число («Монархия», II, 11).

Данте вновь обращается здесь к аналогии между всемирным господством Римской империи и вочеловечиванием единого Бога, между переписью Августа и рождением Христа. До него эту идею уже развивали такие мыслители, как Евсевий Кесарийский, Иоанн Златоуст, Иероним и Амвросий, но ярче всего она выразилась в исторических трудах Павла Орозия. Основная задача заключалась в теологическом обосновании имперской власти и её союза с Церковью. Отчасти поэтому имя Пилата было включено в Константинопольский Symbolon.

Однако если Пилат не вынес законного приговора, встреча между наместником кесаря и Иисусом, между человеческим и божественным законом, между земным и небесным градом теряет свой смысл и становится загадкой. В целом она сводит на нет самую возможность политической христианской теологии и теологического оправдания светской власти. Юридическую категорию нельзя так просто вписать в категорию спасения, равно как и наоборот. Пилат со своей неуверенностью — как и барочный суверен, который, согласно Беньямину, не в состоянии принять решение — навсегда разъединил эти две категории или, по меньшей мере, превратил их вазимосвязь в нечто непостижимое[102]. Стало быть, он приговорил человечество к бесконечному krisis — бесконечному, потому что его невозможно разрешить раз и навсегда.