Пилигрим

Олег Анатольевич оказался хорошим собеседником и прогрессивным человеком. Кафкан не напрягался вовсе от его некоторых повадок и отдельных фраз. Например, он убежденно сказал, выпив бокал чилийского сухого и прекрасного сухого, что, «надо признать, нашу с вами родину, Григорий Соломонович, может спасти только известная организация, которую вы по привычке называете конторой, разве нет? Да и весь мир тоже, только контора».

Кафкан не ругал себя. Он долго не отвечал, считая, что это пробный камень и что он уже отвык от таких речей за пятьдесят лет израильской жизни. «У вас крошки на подбородке, Олег Анатольевич, я ничего не знаю про спасение моей бывшей родины, я не гражданин ее, я иностранец, и к тому же еврей, кому интересно мое мнение. Но я считаю, что ваши заявления опрометчивы, не точны, не верны», – наконец сказал Кафкан. Он никого не боялся и не ругал себя. «За что ругать-то, я любопытен, как кот, еще там, в Питере был любопытен. Сам напросился». Гриша Кафкан совершенно не переживал, не волновался. «С чего это вдруг волноваться? Что он еще скажет? Что может сказать? Скромный, почти бедный человек, вон часы какие старенькие и облупленные, наверное, сентиментальное воспоминание, память об отце, что еще… Не прет как танк, не наглый, может, все еще не так безнадежно, а? Не прост, конечно, а кто прост?» Кафкан привычно себя успокаивал и утешал. «А ведь дурак дураком вы, Григорий Соломонович, выглядите, вперед смотреть не можете на шаг вперед, просто слепой пожилой щенок. Здесь поделать ничего нельзя, это данность, с этим надо жить как-то».

Олег Анатольевич поделился увиденным: «Удивляюсь на местных. Вроде примитивные и убогие. А идет навстречу вам с такой мордой, что хоть караул кричи, просто зэка уголовное, бандюган… А он заранее улыбается как родному, кланяется и ручки на груди складывает, как это объяснить? Такую смиренность. И ведь они не божьи одуванчики совсем, воины, мужики, а вот поди ж ты. Не понимаю».

– Меня это тоже восхищает, все эти удивительные и необъяснимые несоответствия, – кивнул головой Кафкан.

На улице шумно и мощно пошел дождь, ветер загудел в лесу напротив помещения кафе, вернулся в зал сын Кафкана, смущенно улыбаясь ему от входных дверей. Была в нем эта неловкость за себя и причиненные неудобства, которых на самом деле и не было, могло не быть, просто он был так устроен, стеснялся себя. Хотя казалось, все было при нем, и даже с избытком. Но вот душа у него была именно такая, и слава Б-гу, что так.

В динамиках кафе негромко зазвучала томительная мелодия Гершвина, вступила Элла. Души Гриши и, кажется, Олега Анатольевича тоже, тут же успокоились, разнежились и запели в унисон. Они дружно выпили вина и отставили неподалеку от себя бокалы, чтобы были под рукой. Ситуация вокруг них под ритмичный звук большого дождя и ветра как-то смягчилась и стала почти домашней, уютной.

У Олега Анатольевича был круглый грубоватый шрам на левой выпуклой ключице. Кафкан ненавязчиво поинтересовался, мол, откуда красивый шрам и травма. «Ошибки молодости и производственные издержки», – отозвался его собеседник и опять взялся за бутылку чилийского сухого. Кажется, это была вторая уже за последние полчаса, но Кафкан не настаивал на этой цифре. Он просто положил на стол тысячебатовую купюру с изображением короля Рама Десятого, немолодого летчика и человека со сложной биографией. Олег Анатольевич сделал вид, что ничего не заметил, и денег Кафкана не коснулся. Он разлил еще по бокалу и сказал: «Давайте выпьем, Григорий Соломонович, за вас». Он посмотрел на Кафкана поверх бокалов и опрокинул в себя искрящееся вино, действительно превосходное. Гриша выпил вслед за ним, одобрительно кивая вкусу напитка.

– Признаюсь, Григорий Соломонович, меня тревожит ситуация. Не знаю, на сердце неспокойно, волнуюсь. Хотя вот и проживаю в свое удовольствие в прекрасном месте. Есть кому это сказать, и сказать по-русски, что радует несказанно, но вот на сердце тяжесть, – он достал пачку сигарет, зажигалку из прозрачного пластика, и выложил все перед собой на стол.

Кафкан не мог поддержать этой темы разговора, потому что, выпив, он переставал тревожиться и волноваться. В окне он увидел, как пестрые красивые несушки попрятались от непогоды под навесом, сооруженным из тяжелых листьев, поклевывая с земли и тряся головами, а петушок их, худенький, нервный, ходил кругами вокруг и наблюдал с тревогой и опаской текущие из леса обильные мутные ручьи, что там они еще принесут, какую напасть, из неведомой чащи.

Кафкан не говорил про ситуацию намеренно. У этого человека свои неизвестные заботы, о которых можно только догадываться. А у него, Гриши, другое, совсем другое все.