Пилигрим

После этого Гриша шел в бассейн плавать брассом, иначе он не умел, другого стиля он не знал, это было для него проще всего. Вода была градусов 18–19, не больше, она остывала за ночь под дождем. Он проплывал без передышки примерно 28–30 бассейнов, потом выбирался наружу, принимал душ и садился к столу, накрывшись полотенцем. Он пил свой напиток желтого цвета, очищая свой пищевод и желудок для будущей еды. Слева от него было сиреневого цвета море, метрах в тридцати от террасы кафе. Гриша сидел за столом, здоровался с новыми посетителями и ждал у моря погоды. Съедал зеленый салат, овощной суп, все было вкусно, необычно и остро. Многолетние беженцы из Бирмы, которые работали в кафе на всех должностях, от поваров до уборщиц и официантов, удивлялись просьбам Кафкана. Тот просил нарезанного перца чили ядовитокрасного цвета к овощному супу и рисовой вермишели. Официант по имени Чай бережно приносил ему из кухни плошку со страшной приправой, качая круглой головой не то в знак осуждения, не то в знак восхищения. «Я этого не люблю и не понимаю», – как-то сказал он Кафкану, который понял его очень хорошо. Чего здесь любить? Из полукруглого окна кухни на вкушающего завтрак Кафкана смотрели удивленные и восхищенные девушки, тоже из Бирмы, все из Бирмы, кроме шеф-повара, не веря своим милым сиреневым азиатским глазам.

Он конечно бы курнул сигаретку с травой для отдыха тела и души. Но сам он не крутил цигарки, не покупал травы, да и не брала его конопля. «Значит не судьба», – констатировал Гриша. Ему иногда очень не хватало для здоровья стакана-другого портвейна с утра, хотя он уже был старичок уже, да и не совсем здоровый, но вот. Суровый сын и суровые ограничения сдерживали его. Официантов он умел задабривать, передавая чаевые по здешним меркам хорошие и регулярно. Они его ценили за сцепленные с утра скулы и сурово поджатые губы.

Однажды, а на самом деле, впервые, потом это, правда, повторялось пару раз еще, Гриша сорвался. Он вылез из бассейна под сильным ветром и дождем, принял душ, вытерся полотенцем и посмотрел на буфетчика, которого звали Чарли. Его звали Чарли в округе, Гриша же называл его Чарльзом и изредка сэром. «Виски у вас настоящее?» – спросил он. Воздух был синеватый от дождя, было просто холодно ему, что странно при 29 градусах тепла, но правда холодно. «Думаю, что настоящее, никто не жаловался», – сказал Чарли имея в виду англичан, дружно выпивавших по вечерам виски с двух рук на зависть Кафкану. Сейчас их не было, к счастью, он не соревновался ни с кем в этом вопросе, а уж с англичанами?!

– Налейте мне, дорогой Чарльз, два дабла в один стакан, – попросил Гриша и показал два пальца и потом еще один для убедительности. Чарли все понял и без его пальцев, бровью не повел, только поглядел на него более длительно, чем всегда. Дождь барабанил по плотному прозрачному пластику очень резво, пугающе резво. Чарли поколдовал у себя и бегом принес Грише тяжелый стакан, наполненный виски. Янтарный цвет, сытный запах зерна, толстый ломоть лимона на блюдце. Он отходил спиной вперед и потому смог увидеть и запомнить, как Гриша по рабоче-крестьянски опрокинул в себя одним движением содержимое стакана. Сто восемьдесят грамм, между прочим, не пьющий регулярно старый человек и не самый здоровый. Он хмыкнул, пожевал лимон, вдохнул со счастьем сильный насыщенный морской воздух, прикрыл глаза и показал буфетчику рукой, «давай, брат Чарльз, еще раз повтори». Чарли споро пошуровал за стойкой, постучав стеклом тарелок и блюдец о ножи и вилки, и бегом-бегом принес Грише на подносе еще стакан виски, поджаренного в тостере хлеба, порезанных вдоль огурцов и стеблей сельдерея, а также добавил вкуснейшего сливочного масла в пластиковых закрытых коробочках с напечатанным поверху австралийским флагом. Хорошо учили географию в Ленинграде, и Гриша ее очень любил сам по себе.

От себя, чтобы завершить картину, Чарльз добавил крошеного перца чили ярчайшего алого цвета. А виски у него, между прочим, был марки «Джек Даниелс» из многолитровой граненой бутыли, настоящий, прекрасный, хотя, если честно, Грише было на этом этапе погони за счастливым опьянением уже все равно. Он повторил заказ еще три раза, выпил все до капли, аппетитно закусил, намазав хлеба маслом, посыпав их кусками перца чили и огурцом, съел все до последней крошки, вытер рот салфеткой и подремал на ветерке минут двадцать.

Старший официант Чай осторожно прикрыл папа́, как они все, и бирманцы, и тайцы, и не редкие здесь филиппинцы, не сговариваясь его называли, полотенцем от солнца и подпер стареющее тело столом, чтобы он не упал не дай Б-г и не разбил лицо и локти. Но он и не думал падать, этот старый Кафкан, зачем падать, когда можно сидеть и сладко спать. Безобразие, конечно, весь этот разврат без тормозов без конца и без края. Но из песни слова не выкинешь.