Пилигрим

– Да вы не подумайте ничего такого, у меня нет никаких задних мыслей, я выгляжу не совсем как пенсионер, возраст не подоспел, хе-хе, но уж поверьте мне. Просто приятно посидеть и поговорить с приличным человеком, это все, – признался Олег Анатольевич.

Светло-серые глаза его, которые можно было определить как белые узкие внимательные глазки, изучали старичка Гришу как потенциального подследственного. Так вдруг показалось Кафкану Грише.

Кафкан Григорий Соломонович вспомнил, что добавлял тот его приятель, встретившийся с людьми из «конторы» тогда, пятьдесят лет назад, и впечатлившийся ими с оговорками. «В чем дело, скажи, что тебя насторожило в них?» – спросил третий их собутыльник из своего угла тахты. Рассказчик насупился, подумал и потом сказал, преодолев некое внутреннее препятствие: «Они водку не пьют, а пригубляют. Глаза у них какие-то беловато-прозрачные, почти стеклянные, невозможные, трудные для понимания. Все остальное игра. Очень много плохого театра. Но главное, эти ополовиненные рюмки водки, это сводило меня с ума, блевать хотелось от этих умников»…

Он отлично расставил акценты в своем рассказе, больше пятидесяти лет назад, рослый парень с худым профилем молодого сицилианского бандита. Человек резкий, даже острый, но безопасный физически. Впрочем, это уже и не так важно сегодня. Разговор этот проходил на улице, кажется, Чайковского, теперь-то уж чего. Номер дома уже забыл, пересказываю то, что не забыто.

– Надо было блевануть там у них на стол, – сказал из угла их собутыльник.

– Да я очень хотел, протрезвел – так хотел, но смелости не хватило, я не боец, стол был богатый, – признался рассказчик.

Кафкан очень хотел вспомнить номер этого дома, где на квартире первого этажа проходил этот разговор. Помнил, что вход был из подворотни, и когда шел с Литейного, то слева оставался Большой дом, а чуть впереди на другой стороне был гастроном со всегда горячими батонами, кирпичами обдирного-ржаного хлеба и солеными огурцами на вес из бочки с мутным белесым рассолом, в котором поверху торчали желтого цвета стебли укропа.

Олег Анатольевич прищурился и высоким веселым голосом предложил: «А не выпить ли нам с вами, Григорий Соломонович, чилийского белого сухого бутылочку-другую, а?! Очень знатное винишко, скажу я вам».

Сын понял слово «бутылочка», заулыбался, и сказав: «Я выйду на крыльцо покурю, папа», – внимательно огляделся вокруг и медленно вышел, изящно лавируя между стульями, столами и людьми. Местный сиамский король, которого здесь слушались все как божества, без приказа, а по воле души, несколько недель назад на раз отменил запрет на продажу конопли. Теперь дурью официально торговали во многих местах на радость молодежи и других людей. Кафкана это курево не брало, и он относился к нему почти равнодушно. Почти равнодушно, потому что у него было давнее уважение к слову «дурь», о которой на его прежней старой родине говорили с почтением, а некоторые отдельные люди с любовью.

– Очень хорошая идея, только чур вы одну, и я одну, в смысле платы, – торопливо сказал Кафкан, – чтобы было чин по чину.

Хотя какие уж там чины, что ты несешь, Гриша, что ты, вообще, говоришь?! На какую тему высказываешься?

– О чем речь, уважаемый, – Олег Анатольевич усмехнулся, приподнял руку над плечом, и к нему, чуть сгорбившись, поправляя ворот футболки, подошел на полусогнутых ногах один из двух его охранников. – Принеси нам, Коля, вина, того вчерашнего, белого, и фруктов тоже.

Коля кивнул, что все понял, и мягким шагом пошел к стойке, глядя перед собой непонятными глазами северянина, не то смирного послушника, не то голодного матерого волка на охоте.

Каждое утро Гриша Кафкан приходил в кафе возле восемнадцатиметрового бассейна. Изящный юноша, беженец из Бирмы – все работники были здесь беженцами из Бирмы, некоторые по двадцать семь лет жили, по их словам, и работали на острове, – приносил ему кипяток в стакане на блюдце. В стакане были смешаны ломтики лимона, имбиря и ложечка куркумы. Гриша медленно выпивал все, оставляя гущу на потом, и шел плавать. Вода была очень холодная, градусов 18–20, потому что ночью шел дождь, задувал ветер с залива – и все вокруг остывало после дневной жары в 30–32 градуса.