Пилигрим (СИ)

Восток разгорелся зарею, вначале ночная мгла уступила неслышному натиску серого рассвета, а затем солнце вспыхнуло - одним лучом по вершинам скал, а потом быстро залило пространство пустыни - от самого горизонта до моего убого становища, настолько жалкого, что назвать его биваком значит изрядно погрешить против истины. Народ моего племени, нелепые и немощные остатки клана Джариддин, зашевелились в рубищах, служивших им одеждою, укрытием и спасением в эту ночь, дети захныкали, старики гнусаво запросили еды, женщины безмолвно принялись за устройство очага - день начался, как и подобает ему, одному из неисчислимой череды - но этот день начался для нас, а для Цви Бен Ари он уже не наступил и никогда более не наступит, и только в памяти нашей он будет жить... до тех пор, пока будет кому помнить о нем.

Заслышав, что мои люди проснулись, я поднялся с места, где коленопреклоненно возносил молитвы, и оглядел наш стан. Уже не двадцать три, а лишь двадцать две человеческих души встретили этот печальный день. Я пошел к месту, где соорудили примитивный очаг - небрежно обложенную каменными обломками яму, и где собрались все люди моего племени. Зрелище было жалким - утомленные, не получившие отдохновения во сне, лица, запавшие, обведенные черными кругами, глаза, трясущиеся члены, убогая одежда... племя же, как и родителей своих, не выбирают, и потому я принимал моих людей такими, какими они были, и относился к ним так же, как относился бы к любым своим родичам. Наверное, мой вид объяснил им все без моего участия, так что, когда я приблизился, женщины накинули платы на лица и послышались всхлипывания, дети заплакали, глядя на матерей, а выжившие из ума старцы шамкали и толкались, не понимая происходящего совсем. Подойдя к моим людям, я кротко сказал им:

- По воле всевышнего, властителя душ и тел и повелителя всего подлунного мира, господин наш Цви Бен Ари, да будет благословенно имя его вечно-вековечно, покинул нас, и, когда и если, наступит для нас всех здесь имеющихся подобающее время, мы восславим имя и дела его соответственным образом. Сейчас же время воздать возможное телу его, дабы не расхитили его ни звери ночные, ни птицы хищные, ни люди злополучные, дабы находился он, поелику возможно, в покое и нетронутости, а потому, если помощи от вас мне нечего помышлять, так займитесь делами своими самостоятельно и ответственно, а мне подайте время и возможности упокоить нашего старейшину, как это возможно и непредосудительно в данных обстоятельствах, а потом ждите моего слова, как ждали слова старейшины ранее, ибо отныне и до скончания века моего, вы моя ноша, моя кара, радость моя и моя ответственность...

Люди же мои, проникнувшись печалью сообразно своему возрасту и состоянию души, не возражали главенству моему, да и к слову сказать, и некому было противоречить мне, ведь старцы оставались единственными мужеского полу существами, которые способность имели противостоять моему притязания на верховенство... только, к печали нашей и общей, старцы, оставшиеся не то в наследство мне, не то в тягость мне, в довесок к прочим всем тягостям, настолько изжили ум свой, что уже не способны оказались не только оттягать долю власти, но и дать сколько-нибудь вразумительный совет, когда возникнет необходимость в опыте старшего и мнении мудрого... а двоих младенцев никто в расчет и не принимал, поскольку кроме теплого уюта материнской груди да по временам пачкотни свивальников иных интересов у них покуда не имелось вообще. Старцы, имени которых я уже и не упомню, гукали по-младенчески, ожидая порции утренней каши с молоком и толокном, а младенцы, покрываясь старческим морщинами в тщете слабых попыток изобразить на лице восприятие взрослого мира, тоже гукали, ожидая сладости собственней порции утренней каши... еда для жизни стала нашей первейшей целью в этом мире без старейшины, и все мои соплеменники, исключая меня одного, которому никакой кусок в горло не шел, отдали дань главнейшей человеческой потребности, и бог им в том судия...

Я же, собравшись с силами и опустив на лицо платок, возвернулся к месту моего прощания со старейшиною, и увидел то, что и должно быть - хладное тело без малейших признаков наличия души, обернутое жалкими, заскорузлыми в крови остатками некогда достойных одежд, пустая оболочка, прежде служившая вместилищем возвышенной души и глубин мудрости. Ничего иного. Как кожа, скинутая в период весеннего гона питоном, хотя и отражает форму его, но не содержит ничего от его змеиной сущности, так и тело Бен Ари лишь внешне, и то не чересчур, соответствовало ему, в остальном же всем являясь лишь некоторым количеством разлагающейся плоти, которую следовало погрести с возможным соблюдением обычая.