Пилигрим (СИ)

Весь день провел я в печали великой да в трудах непосильных, и кроме насыпи над скромной могилой, исхитрился в разных местах насыпать еще несколько, вспомнив мудрость Бен Ари - не можешь скрыть одно, сделай много одинакового, и среди многого ложного спрячь одно истинное. В каждый построенный мною кенотаф я с молитвою положил горсть пропитанного кровью старца песка, и так в каждом из них поместилась часть его души, и уже не найти стало места его упокоения, ибо ничем оно не отличалось от всяких других мест. И посейчас прах его нетронутым лежит где-то в глубине пустыни, а место то под запретом и человеку, и зверю, и дэву, и ифриту, и джиннии. Да будет имя его благословенно вечно-вековечно, а память о нем чиста и сияет, как алмаз Великих хиндских Моголов, вделанный в трон их могущества и попираемый седалищем владык всего подлунного мира, светящийся в полной темноте по внутреннему побуждению, а не от грубого внешнего воздействия.

И в тот день не узнал я, что делалось в племени моем, кто что ел, кто заботился об очаге, а кто о топливе и о воде, кто считал припасы, кто занимался тем, что должно было служить орудиями нам, кто сбирал животных наших в стадо малое единое, а кто болел и кто умирал, и кто рождался. Ввечеру упал я невдалеке от нашего становища, и не помню уже ни о чем, кроме разве того, что перед тем я воткнул посох пастыря нашего, который уже не с нами, заметив направление на солнце заходящее, а потом смежил очи и потерял разум в тяжелом сне, преследуемый кошмарами.

И грезилось мне, что продолжается мой разговор с достопочтенным Бен Ари, в котором он наставляет меня в моем новом качестве главы и водителя каравана нашего племени по житейской пустыне, и объясняет мне злокозненные хитрости и сугубые опасности, на пути меня подстерегающие, и мудростью своею меня просвещает и питает, аки мать молоком своим жизненные силы придает. И длится наша беседа неспешно и возвышается душа моя, постигая закон и порядок мироздания. Но вот прекратилась беседа наша, и старец оставил меня одного на дороге, а сам, меня покинув, удалился в дальние дали, и исчез, и только голос его, прощания слова произносящий, несколько времени еще слышался, а потом, понемногу и звук его затих и пропал. Истомленное тело мое, наконец, вверглось в глубокий сон, подобный временной смерти, и уже до самого моего пробуждения сновидения мне больше не являлись.

Проснулся я на заре, чуть рассвело. С трудом удалось размягчить мне закостеневшие члены и разогнуть задубелую спину. В сером свете предрассветных сумерек разглядел я, что провел тяжкую ночь непосредственно близ мастаба, возведенного над телом Бен Ари моими руками, поодаль от становища, где остальные мои люди обретались. Одна из наши собак охраняла меня во время сна, и подбежала ко мне, как только я приподнялся. Напрягая свои слабые силы и превозмогая боль, мало-помалу я преодолел невеликое расстояние до нашего убогого лагеря. Представшая перед очами картина не обрадовала меня, но и не ввергла в безысходность, потому что мудрость старейшины, посеянная намедни, уже дала свои, пусть слабые, ростки в моей душе и я знал, что мне предстоит совершить и с чего приступить к свершению трудов моих. Ибо постиг я из мудрости, одинокий - не значит незначительный. А о возможности сделать то, что надлежало сделать, я еще и не помышлял, отлагая се до того времени, как такая необходиомость предстанет насущною.

И вот, в сумерках предстало передо мной почти погасшее костровище, около которого свернулись двумя неопрятными кучками тряпья фигуры стариков, пытавшихся отогреть охладевающую кровь у углей и вернуться к жизни, или же к тому, что для них жизнь составляла - к еде и бессмысленному шамканью беззубыми ртами, что у них означало разговор о давно миновавших временах их силы и молодости. Запасов топлива у очага уже почти не оставалось, лишь малая кучка кизяков да саксаулового сухостоя. Котелок, в котором женщины готовили пищу вчера, лежал рядом, и был он вычищен, только не знаю, женские ли руки заботливо его отскребали от остатков, или же собачьи языки над тем потрудились, только это занимало меня в малейшей степени. Обойдя спавших стариков, я прошел в сторону жалкого шатра, вернее, простого навеса из натянутой на кривые колья драной кошмы, в сени которого спали вповалку женщины и дети. Издали увидал я, как слабы они и дурно одеты в рванину, как беспокойно мечутся во сне, как стонут женщины и хнычут, не просыпаясь, младенцы, поскуливая, как голодные щенята у бока истощенной голодом суки. Всех запасов наших было неполных два мешка, а всех животных - несколько овец, уже отощавших на худом корме, охраняемые двумя собаками, ребра на которых можно было пересчитывать, наподобие костей абака.