Пилигрим (СИ)

В видении такой безрадостной картины, тяжкие думы овладевали моим разумом. Что можно сделать, и что должно сделать, если нет ничего? Ах, если бы у меня был помощник, или хотя бы мудрый советчик, а не двое выживших из ума дряхлый старцев, годных только подъедать остатки пищи из казанов! Ах, будь у меня хотя бы два, пускай даже один, выносливый верблюд, на котором можно было бы разместить беспомощных женщин и какой-никакой скарб! Ах, будь у меня хотя пять-шесть овец, из которых можно было бы двух зарезать, накормить потрохами собак, накормить вдоволь людей шурпой из костей, а мясо, разрезав на длинные тонкие полоски, натереть солью, черным перцем и селитрой и высушить в горячем песке, обеспечив тем самым хорошее пропитание в дороге, а из шкур, надлежащим способом снятых, обработанных и сшитых, поделать бурдюки для воды, также именуемые мехами! Сказал мудрый: если бы желания могли превращаться в оружие, мы все были бы господами. Но, кроме желаний, не было у меня ни помощников, ни вьючных верблюдов, ни оружия, ни запасов, не было ничего, только одна тяжкая ответственность за мое племя. Грустно смотрел я на моих людей, и горем наполнялось сердце мое, и морщинами покрывалось юное чело мое.

Старцы ворочались во сне, поскуливая и бормоча невнятицы, и я обошел место их отдохновения, дабы не нарушать единственной благости, не отнятой у них разрушителями веры и клятвопреступниками. В дырах рваных халатов местами просвечивала серая старческая кожа, изборожденная складками и морщинами, как шея степной черепахи. На подошвах пропыленных сапог уже обозначились проношенные места, из которых через малое время вылезут пальцы и без того беспомощные старики не смогут идти по раскаленным и острым камням пустыни. В задумчивости осмотрел я стариков, и из моей стесненной груди вышел сдавленный горестный вздох, и я проследовал дальше, к убогому укрытию женщин и детей.

Женщины поставили палатку, соорудив ее из недостаточного числа кольев и старой и ветхой кошмы верблюжьей шерсти, между двумя каменными останцами, которые предоставили им укрытие в виде двух неровных стен, принявших на себя тяжесть покрытия. Под этой жалкой крышей лежала вся женская часть моего племени, и, по правде рассудив, не гоже было бы мне, мужчине, входить в то место, которое эллины назвали бы гинекеем, чтобы не нарушать уединенности и таинств его. Вот только, подумал я, у племени Джариддин остался только один мужчина в моем лице, а все люди племени, хотя и принадлежавшие до изгнания и до исхода отщепенцев, ринувшихся, аки волки степные, на поиски кровавой добычи, к разным семьям, сейчас, в час горести, стали как бы одной семьей, во главе которой неизвестным промыслом судьбе угодно поставить меня. Так что я сделался в одном лице как бы старейшиной, отцом и мужем моих людей и был вправе входить к ним, имея на то насущные надобности, и править жизнью и смертью моего подданного народа. И вот, пригнувшись, я вошел под сень шатра.

На земляном полу там спали старухи, окружив своими немощными телами беременную женщину, тяжелое хриплое дыхание и стоны которой слышались от самого входа в шатер. Женщины построили для нее некое весьма убогое подобие ложа, никакого удобства, потребного в случае тягостей, не дававшего, но и такая малость потребовала от женщин собрать почти все их имущество, и они, вместе с детьми, укрывали истомленные дорогой, жарой и трагическими событиями последнего времени, тела жалкими рубищами. При двух женщинах были младенцы-мальчики, оба еще не отлученные от груди, один был полугодовалого возраста, а другой, хотя старше, но тоже не знающий вкуса иной пищи, кроме материнского молока. Еще одна женщина кормила грудью девочку, не вышедшую из младенчества, что еще более отягощало ее состояние. Остальные дети, все девочки, были способны лишь обслуживать сами себя, да посильно смотреть за малыми детьми, да время от времени исполнять немудрящую женскую работу, вроде водоносных дел да сбора хвороста к очагу. Изо всех девочек только две - лет двенадцати и десяти - могли оказать какое-то споспешествование многотрудному существованию в пустыне, а остальные были лишь обузой на наших плечах и отягощали наше и без того тяжкое и унылое существование.

С горечью и ужасом смотрел я на обличье женщин, открытых и беззащитных в сумраке наступающего утра. Пылью и грязью были покрыты некогда веселые и довольные лица дочерей племени, тень болезни и смертного утомления пала на их чело. Родовые драгоценности, некогда украшавшие наших женщин и зримо являвших благосостояние семей, теперь, грубо сорванные и обесчещенные, пополняли закрома наших бывших родичей и соплеменников. Лишенные же украшений, женщины ничем не отличались от рабынь ни по внешнему виду, ни по статусу, и каждый и любой могли надругаться над ними и завладеть ими.