Париж: райские кущи или адские котлы?
Екатерина Дмитриева
«Это храм, в котором не хватает Бога и который называется Париж».
«Париж! Как долго это имя горело путеводной звездой народов: кто не любил, кто не поклонялся ему? – но его время миновало, пускай он идет со сцены».
Существуют города, образ которых изначально связан с идеей смерти и тлена, с идеей проклятия и гиблого места, на котором они имели несчастье быть построенными. Среди них – Венеция, Петербург («Антихристов град», взявший на душу грех ложного первородства), в определенном смысле – Рим, в XIX веке – Лондон, ассоциировавшийся со всем страшным и темным, что знали тогда о западной цивилизации. Казалось бы, Париж, имеющий на протяжении трех веков репутацию столицы мод и удовольствий, отнюдь не продолжает этот ряд. Тем удивительнее, что представление о месте нечистом и проклятом неминуемо присутствует и в собственно французском дискурсе о Париже, и в дискурсе иностранцев. Показательно, что среди посетивших Париж всегда найдутся те, кто этим городом восхищается и те, кто приходит от него в неописуемый ужас. В России оба типа восприятия существовали по крайней мере с середины XVIII века, правда, с преобладанием восхищения над отчуждением.
В конце XVIII века два русских литератора – Н.М.Карамзин и Д.И.Фонвизин – посещают Францию. Один из них трепетно описывает Париж, под стать своим предшественникам и современникам, Тредиаковскому и Дмитриеву («Красное место! Драгой берег Сенеки! тебя не лучше поля Елисейски», – писал первый в «Стихах похвальных Парижу»; «Друзья! сестрицы! я в Париже! Я начал жить, а не дышать!» – восторгался И.И.Дмитриев за три дня до того, как отправиться в путешествие в Париж и Лондон – ситуация, спародированная впоследствии П.А.Вяземским: «Живет он в Чухломе, а пишет о Париже»). «Я в Париже! – восклицает в свою очередь Карамзин. – Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение […] веселюсь и радуюсь живою картиною величайшего, славнейшего города в свете, чудного, единственного по разнообразию своих явлений» 1*
.«Зато нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно», – возмущается Фонвизин, видя в Париже средоточие зла как нравственного, так и физического 2*
. В середине XIX века А.И.Герцен хоронит Париж («Париж состарился – и юношеские мечты ему больше не идут; для того, чтобы оживиться, ему нужны сильные потрясения, варфоломеевские ночи, сентябрьские дни. Но июньские ужасы не оживили его; откуда же возьмет дряхлый вампир еще крови, крови праведников[…], а потому – да здравствует хаос и разрушение! Vive la mort!») 3* , Аполлон Григорьев в 1862 году, уравнивая Париж с Петербургом, говорит о «ядовитой пошлости» обеих столиц 4* . А в начале XX века русские поэты поют Парижу проникновенный гимн: «Тот не любит Человека, Сердце-город, кто тебя Озирает не любя, – О, горящее от века! Неопально-пылкий терн! Страстных руд плавильный горн!» – пишет Вяч. Иванов («Париж с высоты»). «Но никогда сквозь жизни перемены Такой пронзенной не любил тоской Я каждый камень вещей мостовой И каждый дом на набережных Сены», – поэтически декларирует Максимилиан Волошин (стихотворение «Парижу»).В 20-е годы XX века два великих американца также напишут каждый свою поэму о Париже: Э.Хемингуэй в романе «Праздник, который всегда с тобой», название которого надолго станет символом американского (да и не только) видения Парижа, и Г.Миллер в «Тропике рака» – романе, поражающем не только картинами парижских миазмов, но и описанием беспредельного человеческого одиночества в этом городе-празднике.