Пиня

Жизнь действительно стала насыщенной. Но, как оказалось, совсем не в том смысле, в каком ему представлялось. У него попросту не осталось времени на скуку. Не осталось времени для тоски и посторонних мыслей. Времени не осталось ни на что, только отдавать приказы, принимать отчеты и постоянно контролировать свой взвод, каждого солдата в отдельности.

Раньше он часто замечал, что сержанты, как правило, не завтракают. Пока сам не стал сержантом, он думал, это объясняется тем, что им просто не хочется есть, что жизнь у них более сытая и вопрос своевременного приема пищи отступает на второй план. Всегда можно зайти в каптерку и съесть пряник с чаем, все лучше, чем утренняя каша.

Став сержантом, Гриша тоже почти перестал завтракать. Но сытость тут была ни при чем. Мысли о еде просто перестали приходить по утрам ему в голову. Приходя с ротой на завтрак, оказываясь среди запахов, не самых, возможно, приятных, но, так или иначе, это были запахи еды, он не чувствовал голода, ни малейшего намека на аппетит.

Начало нового дня — это испытание. Может случиться все что угодно. Ему в голову не приходило расслабляться, набивая желудок. Ощущать сытое сонное марево в тот момент, когда день только начался, когда ждешь худшего и все равно оказываешься не готов, если что-нибудь действительно случается, — лучше в таких ситуациях быть голодным, собранным и злым.

Как правило, к обеду Гриша чувствовал, что силы начинают улетучиваться. Но и в обед почти ничего не ел. Вместо каши с мясной подливкой брал только подливку, вязкую лужу на дне тарелки, в которой плавали редкие кусочки мяса. Раньше это казалось ему признаком «крутости», якобы сержанты едят подливку только потому, что есть кашу — ниже их достоинства. Не без этого, конечно, но дело было в другом. Он ел ровно столько, чтобы не валиться с ног и чтобы в тарелке ничего не оставалось. Потом вставал из-за стола, и все начиналось по новой.

Потому они и не ложились допоздна. После команды «отбой» оказывалось, что они не готовы. Что к состоянию покоя, пускай даже относительного, сперва надо привыкнуть. Они засиживались за полночь, как будто ждали, когда их перекрученные часовые механизмы полностью израсходуют завод.

Но в этот раз Гриша лег одновременно со всеми. Заснуть не получалось. Он лежал в темноте, слушая, как стихают ночные разговоры, переходя в храп и сонное покашливание. Слышал, как скрипят кровати под ворочающимися во сне. Слышал далекий шум нестихающего города, долетавший до казармы через забор, через закрытые окна.

• • •

Пиня тоже не спал. Сидел в каптерке, изредка выходил в умывальник курить. Сигареты заканчивались, до утра их больше неоткуда взять. Можно, конечно, сказать дневальному, чтобы поискал по тумбочкам или кого-нибудь разбудил. Но сейчас ему не хотелось никого трогать, не хотелось, чтобы кто-то знал, что он не спит.

Довольно давно, в учебке (хотя так ли уж это было давно?), у него был друг. Не эта шайка, которая крутится вокруг него сейчас то ли из уважения, то ли из страха, а настоящий, живой человек, к которому ничего, кроме привязанности, Пиня не испытывал. Он и Пиней тогда еще не был, они называли друг друга по имени, не успев отвыкнуть от дома. В отношениях не было ни корысти, ни желания кому-то что-то доказывать. Общая цель у них, едва принявших присягу, была одна: пережить изменения, которые наступили в жизни.

И вот однажды, лежа после отбоя на соседних кроватях, они тихо переговаривались. Так тихо, чтобы никто другой не мог услышать. Не потому, что у них были секреты, а чтобы возникла хотя бы иллюзия разговора с глазу на глаз. Пусть даже и говорить было особо не о чем. В армии как нигде начинаешь ценить любую возможность уединения и стараешься использовать ее по полной.

Друга звали Миша.

— Стояк замучил, — сказал он. — Стоит на секунду присесть или прилечь, он тут как тут. Даже не встает, а подпрыгивает. И хрен чем собьешь. Как деревянный.

— Я слышал, в армии добавляют что-то в чай, чтобы трахаться не так сильно хотелось, — сказал Пиня.

— Значит, на меня это не действует.

Как только Пиня впервые надел форму, все привычные желания ослабли. Возможно, сказывался инстинкт самосохранения. Возможно, на него действовал тот самый легендарный чай.

— Нас когда только в часть привезли, еще по гражданке, — продолжал Миша, — в штабе посадили, какого-то бугра сказали ждать, мне вдруг так сильно бабу захотелось. Как будто если я прямо сейчас не присуну, то умру. Не умер. Но с тех пор так и не проходит.

С первого же дня единственным Пининым желанием было как можно скорее адаптироваться. Он даже ел меньше остальных, чтобы побыстрее привыкнуть к голоду и забыть о нем. Когда все начнут тосковать по домашней пище, готовы будут удавиться за пряник и умолять повара положить чуть больше, ему будет вполне хватать обычной порции.

— Уволюсь, всех баб в городе перетрахаю, — не унимался Миша. — Ну, молодых, разумеется.

— Уволишься ты еще не скоро. Может, лучше пока к этой мысли привыкнуть?

— Буду лежать вот таким же летним вечером, только уже не рядом с тобой, а с какой-нибудь красавицей.