Пирамида

И улица, ведущая к нему, и сам вокзал были очень плохо освещены, грязны, дух преступления, совершенного здесь пять с половиной лет назад, казалось, еще витает в этих местах. Я думал и о Клименкине, и о всех тех людях, которые встали на защиту справедливости, о том, как неимоверно трудно было восстанавливать истину, как бессильно бился огонек человеческого разума, совести, чести в тяжелой тьме невежества, насилия, грубости. Пять с половиной лет прошло! Но, глядя на эти грязные, полутемные улицы, на сам вокзал — неопрятный и неуютный, допотопный какой-то, — я думал о том, что ничего-то, наверное, здесь не изменилось. «Бытие определяет сознание» — знаменитый тезис. Но частенько именно сознание людей определяет их бытие. Да ведь и невозможно изменить бытие людей, если сознание их остается на прежнем, убогом уровне, думал я, глядя вокруг. И вот еще вывод: по бытию людей можно определить их сознание. Бытие этих улиц очень нелестно свидетельствовало о сознании граждан города Мары…

Редкие фонари, какие-то заборы, маленькие мрачные домики. Нет, скорее в гостиницу, вот-вот придет Каспаров! Восьми еще не было, и от гостиницы я решил пройтись в сторону центра. Даже на одной из самых центральных улиц в этот ранний еще вечерний час было пустынно. Навстречу мне шли двое. Один из них — темноволосый, среднего роста, в хорошо выглаженном костюме и белой сорочке с галстуком, — вдруг замедлил шаг, пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

— Юрий Сергеевич?

— Да… — сказал я, поборов не слишком приятное волнение.

— Вот видите, я вас узнал, — сказал черноволосый, протягивая мне руку и не отводя своего пристального, гипнотического взгляда. — Каспаров, Виктор.

С радостью пожимал я руку главного героя своей будущей повести, внимательно рассматривал этого человека, не побоявшегося восстать против несправедливости. Во всем его облике, кажется, чувствовались правдолюбие и несгибаемость: голову он держал высоко, плечи развернуто, руку пожимал крепко, а голос был спокоен и громок. Может быть, даже слишком громок. Особенно здесь, на мрачноватых улицах, после недавних размышлений моих на вокзале. Похоже, он ничего не боялся.

— Давайте зайдем ко мне, — все тем же уверенным тоном предложил Каспаров. — Там и поговорим. А после я вас провожу.

Я согласился, и мы пешком направились к нему, на улицу Карла Маркса. Человек, который был с ним, оказался одним из его ближайших друзей. Звали его Василием Железновым, он был очень хорошо осведомлен о «Деле Клименкина», и, как я узнал потом, даже специально брал отпуск, чтобы присутствовать сначала на третьем, а потом и на четвертом процессах.

И все же что-то не понравилось мне в Каспарове при первой встрече. Пожалуй, постоянная напряженность. Казалось, он изо всех сил старается играть роль того человека, которым на самом деле является: принципиального, несгибаемого правдолюбца. Но зачем? Тогда я еще не понял…

Это чувство усилилось, когда мы пришли к нему домой. Было смешно наблюдать, как Каспаров принимал картинные позы и говорил неестественным тоном, демонстрируя перед очередным корреспондентом газеты свою роль положительного героя.

У меня вдруг возникло ощущение, что нет этому человеку покоя ни днем, ни ночью. Ночью тоже небось просыпается и думает: а так ли я лежу, в той ли позе и те ли сны вижу? Представляю, какая усталость от жизни…

И рядом жена его, Алла, — простая, вполне естественная женщина, открытая, сердечная. Так удивительно было представлять Аллу его женой! Признаюсь, меня тотчас начал мучить вопрос: как живут они вдвоем, чем занимаются, когда остаются наедине друг с другом? Неужели и с ней он тоже играет?

На мою просьбу рассказать о «Деле Клименкина» все, что ему известно, Каспаров начал издалека — с того момента, как он пришел на работу в линейное отделение милиции, как поначалу ему очень понравился Ахатов — «в себе уверен, эрудирован, «психически» может на человека подействовать»… Потом пошел еще дальше — говорил о том, что еще в школе очень сильно встревожили его документы Нюрнбергского процесса. Был у них семитомник и двухтомник — семитомник он кому-то подарил, а двухтомник остался. Вырвал все фотографии жертв, трупов, сжег их. Оставил только те, на которых изображена казнь военных преступников. Особенно запомнилось ему то место из книги, где описывалась, опять же, казнь преступников, он помнил, кто из казнимых что выкрикивал перед смертью. Большинство кричало: «Да здравствует Великая Германия!» И только один, Заукель: «Дорогая моя жена!»

— Вот это — правда, — убежденно говорил Каспаров. — Это на самом деле. Как в жизни…

Еще он помнил, как читал о казни группы Шульце-Бойзена «Красная капелла». Особенно заинтересовали его предсмертные письма казненных. Они вспоминали свои лучшие дни — кто прогулку с матерью, кто свою жену… А кто-то из журналистов, читая эти письма, выразил возмущение: а что же они забыли о главном деле своей жизни?!