Пирамида

— Я даже хотел в газету писать, — в сердцах сказал Каспаров. — Какая глупость! Интересно было бы посмотреть, что этот журналист писал бы перед своей смертью, что бы он вспоминал!

Да, и тут была явная двойственность. Рассказывая, Каспаров по-прежнему принимал картинные позы, и голос его звучал слишком театрально. Но говорил-то он о том, что на самом деле явно волновало его, и пафос того, что он говорил, был как раз против театральности… Чувствовался особенный интерес Каспарова к смерти, насилию…

Узнал я также, что на работу в органы правопорядка Каспаров хотел идти очень давно, с детства. Во-первых, конечно, пример отца, заслуженного чекиста республики, многолетнего прокурора города Мары. При воспоминании об отце Каспаров стал особенно торжественным и отрешенным. Чувствовалось, что отец для него нечто большее, чем просто отец. Умер он в 1955-м, Виктору едва исполнилось восемнадцать. Однако Виктор окончил факультет механизации, работал по специальности, но детская мечта не умирала, а наоборот, в последние годы мучила все больше и больше.

— Что же поддерживало вашу мечту? Почему вы так стремились идти по пути отца? — спросил я.

— Люди погрязли совсем, — ответил Каспаров. — Ничего никого не интересует. Только бы поесть, выпить, машину купить, дачу… Ничего святого не осталось! Порядочные люди поумирали. При Сталине хотя бы порядок был, расписание поездов соблюдалось, таких хапуг не было, как сейчас. Нужна, нужна такая ЧК, как раньше…

— Такая? — перебил я его. — А как же «культ личности»? А как же миллионы расстрелянных?

Каспаров смутился. Ясно было, что он пока еще не разобрался во всем этом. Я, естественно, не хотел обострения разговора и мягко вернул его к теме.

Судьба наконец постучала в двери Виктора Каспарова — была объявлена партмобилизация в органы внутренних дел. Он окончил специальные курсы обучения и в марте 1970-го был зачислен в линейное отделение милиции города Мары инспектором уголовного розыска…

Вся эта предыстория на первый взгляд была далека от «Дела Клименкина», но лишь на первый взгляд. Я слушал его с интересом чрезвычайным. Все больше и больше убеждался: передо мной человек удивительный, редкий. Правдолюбие и в самом деле было его главной чертой, это был фанатик правдолюбия и, можно сказать, жертва его. Как все фанатики, он был поразительно ограничен и, конечно, не осознавал этого. Правда ведь многозначна, «полифонична», подчас трудноуловима и даже противоречива, а потому в самый неожиданный момент она же и мстила Каспарову за железобетонность и несгибаемость. Искренне желая творить добро, как столь многие из «правдолюбцев», он часто творил несомненное зло. Он рассказал о нескольких случаях из своей практики инспектора уголовного розыска. Каждый раз он грубо вмешивался в жизнь посторонних людей, сплошь да рядом не учитывая серьезных обстоятельств, и как же трудно было объяснить ему, что он достигал эффекта противоположного, что не случайно же родилась эта пословица насчет «благих намерений». Но он терпеливо вынес мои упреки и сказал, что готов понести любое наказание, если кто-то докажет его вину. Как будто дело в наказании или в его личной вине!

И все же он вызывал уважение. Не так часто встретишь теперь столь убежденных правдолюбцев, людей, искренне движимых идеей. И хотя правда его была ограниченна и подчас жестока, а идея наивна и до смешного идеалистична, но в нем не было корысти. Да, он был чрезвычайно эгоистичен и даже эгоцентричен в этом следовании своей правде, однако думал в первую очередь не о себе, а о деле.

Чем больше мы говорили, тем яснее мне становилось: многое общечеловеческое было ему чуждо. Женщин он, как видно, не понимал вовсе и даже заявлял, что ненавидит, презирает их.

— Они не люди, — с пафосом декларировал он, хмуря свои черные сросшиеся брови. — У них только одно на уме.

Хорошо, что это говорилось в отсутствие Аллы, я даже не стал пытаться уличать его в противоречии. Ведь сама его совместная жизнь с Аллой противоречила его словам. По Алле видно было, что она вовсе не из тех, кого бы такое отношение к женщинам устраивало…

Красоты природы были ему определенно чужды. Точно так же далек он был от присущего очень многим теперь (я бы даже сказал: слишком многим) стремления хорошо поесть. Вина Каспаров, похоже, вообще не пил. Единственное, что признавал из мирских слабостей, — желание хорошо одеться. По-моему, у него был даже культ аккуратности в одежде. Но и это привлекало его не само по себе, а как способ произвести впечатление на людей.

Яркий это был человек, и мое первое впечатление о его позерстве, о том, что он как будто не может расстаться с ролью положительного героя в «Деле Клименкина», сменилось подозрением в том, что он никакой роли вовсе и не играет — он такой и есть, каким кажется. И был таким если не всегда, то, во всяком случае, уже достаточно давно. То, что казалось игрой, на самом деле было отчаянной жаждой сохранить самого себя, остаться таким, каков он есть от природы, вопреки насилию обстоятельств.