Пираты Венеры

Моя манера свистеть очень проста, я консерваторию не заканчивал. Позывной состоит из двух коротких сигналов нижнего тона и одного долгого высокого сигнала. Когда я остановился у входа в комнату Дуаре и подал свой позывной, мысли мои были куда как далеки от этой принцессы. Я вспоминал о другой девушке в далеком Куаде, о деревьях страны Вепайя, о садах и дорожках, насыпанных прямо в продолбленных стволах. Этот образ, виденный мною два раза мельком, не выходил у меня из головы. Только однажды я разговаривал с ней. И, вот остолоп, сразу признался в любви. Это пришло нежданно и неизбежно, захватив меня полностью, ударом. Как по виску кетменем.

В ответ на мой свист кроткий женский голосок, более низкий, чем я представлял, пригласил меня войти.

Я, известно, вошел и…

Я, известно, предстал перед нею и…

Я… я… Нет, я чуть не помер прямо там. В ту же самую минуту. Чуть не простился с жизнью. Шило какое-то оказалось в спине, под лопаткой. И в локоть стрельнуло. Или раны открылись, три царапины на два дюйма все вместе. Она… она, Дуаре, тоже, увидев меня, помертвела. Только широко раскрыла глаза и…

— Ты? — вымолвила принцесса Вепайи. Она! Словно выругалась. Боже правый! И сразу рукой — на лицо. Лоб, глаза закрывать… я не понял — что.

Замерла, вроде индийского лотоса на самой высокой вершине. Глазищами — наружу, ничего не спрятала, никакого кокетства, игры или позы. Ничего не скрывая, все — навывалку, все — мне. Взор темнее лесного ореха, с корицей, с сиянием солнца. Горячий, как жаровня для кофе. Рук не тяни, пробуй носом.

Боже мой! Карсон Нейпир, это была лучшая из всех картин маслом.

Я стоял, пораженный не меньше, ведь передо мной оказалась та самая девушка в короткой хламидке и босиком, с ворохом шумных волос, которую я просто так, бог ты мой, дайте сяду… Которую просто два раза встретил у джонга в саду! Думал, садовница…

XII. Корабль!

Вот так репримандец! Я на мгновение лишился дара речи, да и Дуаре явно была более чем смущена. Это, конечно, приятный сюрприз, по крайней мере, для меня. А сердце в лопатке тук да тук-тук. Тук да тук-тук. И у кого гремит чаще, не понимаю. Вообще в толк не беру, что у кого. Кто из нас дышит, кто смотрит… забыл про ощущения, и про дух, и про органы — как-то в нас все перепуталось. Я шагнул к ней, но перебрал с расстоянием. Привык же к миллиардам миль и скользким палубам. Или глаза мои выражали намного больше, чем я подумал. Дуаре отпрянула назад, очень смутилась.

— Не смей прикасаться ко мне! — прошептала она. — Ты невежда.

— Я твой спаситель, — напомнил я очень демократичным тоном. Стоял и успокаивал сердце. Успокоил когда, спросил: — Разве я тебя обидел, детка?

— Кто? — совсем смутилась она незнакомому сленгу. Но мои слова про спасение, видимо, вернули ее на грешную твердь, что-то напомнили… Она увязала концы и как-то неуверенно произнесла, покачав головой: — Детка. Угу. Нет. Я уже не детка, давно выросла. Не обидел. Просто со мной нельзя так разговаривать. Надо по протоколу. Да… — она указала изумительным пальчиком на какое-то возвышение: мол, сядь. Я сел, только так и не понял куда. То ли лавка, то ли груда белья, то ли свернутый парус. Тон ее сделался несколько холоднее — видимо, дочь джонга взяла себя в руки и вспомнила слова: — Вот что. Я пригласила тебя…

— На чашечку чая… с бергамотом, — подсказал я, страшно мучаясь, что она так переживает из-за какого-то протокола высокой встречи. Только подсказкой она не воспользовалась. Снова забыла слова, стала их вспоминать, трогая тонкий висок.

— …чтобы лично поблагодарить тебя за услуги, которые ты оказал моей стране.

— Большое спасибо, мэм, — ответил я, видимо, прерывая лучшую, вводную часть пятиминутного монолога, при мысли о котором меня и на родине, дома, всегда выворачивало. Не переносил званые рауты и сиятельные встречи, только время тратить. Ненавидел это жлобье при параде. Этих живых мессий. Их вонь. И выражение на лицах: каждый, ну… сущий Будда! Их камушки в петлицах, орхидеи в кармашках для часов, крокодиловые сумочки стоимостью в целое стадо крокодилов, запрещенных к вывозу, и ненавистные золотые роллс-ройсы с непременным афроамериканцем-шофером при белых перчатках. Ненавидел свое унижение — изображать: как я рад, ну как рад! — Был рад стараться, мэм.

— Я не знала, кто ты, — вдруг сказала она нормальным голосом. — Не знала, что Карсон, о котором мне говорили, — это тот человек, который… — Дуаре вдруг взяла и замолчала. Только взор умоляющий. Ну и?..

— Тот пошлый, грубый человек, который в саду твоего, как оказалось, божественного папы признался тебе в любви, — подсказал я.

— Нет! Так нельзя говорить, Карсон! — воскликнула она. — Папы не существует. Есть великий джонг Вепайи.

— Хорошо, раз у тебя папы нет, раз ты сирота в этом смысле, не буду говорить про пап. Я просто включу все камеры. И дам крупный план. Хороший фокус. Возьму тебя широкоугольником и еще раз признаюсь в любви…

— Это преступление! — возмутилась Дуаре, просто изведясь в попытке понять набор моих слов. — Ты преступник.