Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Цепочки влажных следов, ведущие к выходу; нацарапанное на столе в столовой слово; бег облаков, напоминающих шестерку девушек в танце…

– Прекрати пялиться на меня, ты, поганая птица, – шиплю я сороке, которая слишком долго смотрит на меня через зарешеченное окно со стороны погоста. – Лети прочь!

Сорока качнула лезвийным хвостом и послушалась, обрушив с ветки ледяную крошку. Кресты над могилами остались недвижны. И то утешение.

Назавтра в больницу вернется мой доктор. Он вытащит меня отсюда и увезет в Ягеллонский университет. Он знает как, он обещал мне.

Не хочу полагаться на него, но надежда отравляет, влечет, как успокоительный укол – сначала острая боль, а после невыносимая легкость.

Фаустина обнимает меня за плечи и уводит прочь. Ее безмолвная близость утешает.

– Из тебя выйдет хорошая святая.

Она покачивает головой и вытирает мне слезы манжетой больничного халата.

Когда мне уже невмоготу пялиться на стены и собственные изгрызенные ногти – когда они успели стать такими? – я подхожу к окну в нашей палате. Небо уже темное, как кобальт, но в нем нет облачных загадок. Хорошо было бы увидеть сегодня звезды. Вряд ли они захотят говорить со мной.

В окне напротив я замечаю фигуру. Это пациент мужского отделения. Я видела их и раньше, но каждый раз старалась быстро отойти подальше. Сейчас я отчего‑то медлю, и он мгновенно решает этим воспользоваться – корчит отекшее лицо и, вывалив жирный язык, принимается душить себя одной рукой.

Отскакиваю от решетки, закрываю ладонями лицо. Что это было?! Еще одно пожелание сдохнуть?

Все они сговорились свести меня с ума! Знаки на стенах, чертова сорока, нить в супе, сумасшедший уродец, а еще эта Франтишка! В ярости бросаюсь к кровати, где с краю слегка топорщится матрас. Я должна избавиться от всей этой пакости, которая приводит меня в беспокойство, иначе мне отсюда не выйти.

Просовываю руку под матрас и вытаскиваю на свет все еще влажноватый ком бумаг. Изорву его в клочья и потихоньку выброшу, пока кто‑нибудь из персонала его не нашел.

Я почти воплощаю задуманное, когда мой взгляд цепляется за заглавную букву «М», начертанную карандашным зигзагом. Рядом с ней еще «А» и «Г» и…

Да это же мое имя. И почерк принадлежит пану Пеньковскому! Я не могу ошибиться, ведь я столько раз пристально следила за движениями его руки над планшеткой или блокнотом из почтовой бумаги. Это записи доктора обо мне.

Меня охватывает желание подпереть дверь палаты стулом, как я делала это в пансионе, когда не хотела, чтобы меня беспокоили. Но стула нет, и нет никакой возможности гарантировать мое одиночество. Поэтому я набрасываюсь на записи быстро и жадно, как оголодавшая. Мне нужна хоть крупица истины, чтобы не утонуть в этом болоте подступающей болезни.

«…пациентка Магдалена Тернопольская находится в нестабильном состоянии, характерном для ее случая. Периодически кажется, что нет никаких симптомов, свидетельствующих об отклонениях в работе мозга. Но стоит затронуть спорные факты, как она приходит в волнение, проявляя его кинетически и задействуя обычно пассивные мышцы лица; взгляд становится расфокусированным на период от пяти до десяти секунд (данные зафиксированы неоднократно с 17 по 28 февраля 1926 года). После упомянутых симптомов следуют ускоренная речь и непроизвольные движения пальцами рук и ног. Ничто не указывает на лживость ее показаний, что исключает сознательную вину в совершении вменяемых панне Тернопольской преступлений, однако состояние здоровья пациентки…»

Подавляю вой, прижав ворох мятых бумаг к лицу. Кричу долго, но почти беззвучно, пока внутри не остается ни воздуха, ни желания дышать.

Но бумаг еще много, на них еще так много букв – изогнутых, коварных. И я еще слишком жива, чтобы отказываться от этого знания.

* * *

– Как ваше самочувствие, Магдалена?

– Прекрасно, пан Пеньковский, – отвечаю я, складывая руки на коленях. – Лучше не бывает.

– Что ж, я рад, я рад.

Мы вновь встретились в кабинете пана Рихтера. Доктор выглядит посвежевшим, хотя зарос короткой темной бородой, которая ему явно непривычна, судя по тому, что он то и дело касается ее ладонью, потирая челюсть.

– Было ли вам тревожно за время моего отсутствия, случались ли приступы внезапной агрессии?

– Как и у всех нормальных людей, пан Пеньковский, – усмехаюсь я, наблюдая за ним исподлобья, не упуская ни единой детали. – Всего понемногу. Вопрос только в том, как мы справляемся с этими напастями – как здоровые люди или как безумцы.

Пеньковский замирает у зеркала, в котором только что рассматривал свою бородку, видимо решаясь, оставлять ее или нет, и скашивает на меня удивленный взгляд.

– Поражаетесь моим контрастам? – осведомляюсь холодно. Надеюсь, достаточно холодно, чтобы он всерьез прислушался к моим словам и распознал цитату из собственных черновиков.

Но вместо этого пан Пеньковский хмыкает и направляется к столику с явным намерением приготовить нам чай. Еще пару дней назад я бы душу продала за чашку настоящего индийского чая с папиросой, но сегодня…

– Не боитесь поворачиваться ко мне спиной? – окликаю его, снова пытаясь привлечь внимание.