Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Sancta Maria, Mater Dei,
ora pro nobis peccatorĭbus,
nunc et in horā mortis nostrae.

– Заткни эту бешеную суку! Заткни ее!

Кажется, это надрывается одноухий по моей вине медбрат.

– Спокойно, мы должны разобраться, что произошло, – это уже пан Пеньковский. – Ее, должно быть, спровоцировали. Состояние Магдалены было в рамках нормы всего полчаса назад!

– Не надо лгать мне, Штефан, – тут же отзывается Рихтер. – Я проходил сегодня мимо собственного кабинета и отчетливо слышал, как пациентка общалась со своим лечащим врачом – то бишь с вами – на весьма повышенных тонах. Или для вас это тоже в рамках нормы?

Я бы хотела не слышать их вовсе, я бы хотела больше никогда не слышать, как обо мне говорят как о неразумном звере, как будто меня нет рядом.

Ave, Maria, gratiā plena…

Но даже мое пение не способно заглушить спор двух докторов.

– Вот, значит, как! – вскидывается Пеньковский. – Так вы решили скомпрометировать меня, сорвав исследование опухолей мозга в последний момент. Негодяй…

– Я вас умоляю, Штефан, мне совершенно нет дела до ваших академических амбиций. Ради бога, забирайте пациентку, проводите эту свою варварскую трепанацию, делайте все, что захотите. Но! Сегодня она все еще под моей ответственностью, и я предписываю ей барбитураты для немедленного успокоения. Она напала на человека, которому я оплачиваю медицинскую страховку! А ему придется пришивать мочку!

– Барбитураты? Чтобы я еще месяц ждал полного выведения «Веронала» из организма?! За этот срок она ведь может и умереть!

Голова у меня запрокидывается, а взбешенные доктора, готовые вцепиться друг другу в ухоженные бороды, перемещаются ногами на потолок. Весь мир качается, а я снова плыву, как музыка над прибоем.

– Как и под вашим ножом, мой дорогой коллега.

Перевернутые доктора становятся все дальше, все меньше. А я становлюсь все выше, пока мою руку не пронзает игла.

* * *

– Я все еще жива, – говорю я темноте.

Та покачивает головой, шелестит волосами.

– Это только пока, – отвечает она и делает мне новый, последний укол.

* * *

Смерть есть ничто. Там нет ни врат, ни бездны. Ни звука, ни тепла. Есть только холод. Я дрейфую в ничто, подхваченная едва ощутимыми течениями ледяного эфира, прозрачная, бестелесная.

Ничего не хочу, только ловить этот эфир пальцами, будто тончайшую ткань, похожую на шелк. Вокруг распускаются черные кристаллические лотосы, отражая изнанку радужного спектра, и проплывают медузы.

«Панночка померла, ее будут хоронить. Панночку отвергло небо – пусть ее хоронят черти!» [3]

И тут мою тишину разрывает абсолютно дисгармоничный звук. Затем еще один и еще. Будто кто‑то вгоняет лезвие в плоть земли. Я слышала этот звук раньше, очень давно. Я слышала его иначе, как будто была…

…с другой стороны.

Открываю глаза.

Жива. Заперта. Под землей.

Мои руки лежат отчего‑то вдоль тела, касаясь внутренней поверхности гроба. Первый же глубокий вздох – и я понимаю, что очень скоро задохнусь в узком длинном ящике.

А звуки все громче и отчетливей, они приближаются сверху, пока к ним не примешиваются приглушенные голоса. Отдельных слов, впрочем, разобрать я не могу.

Паника оставляет меня за считаные секунды. Нет смысла биться, ведь если голоса и звуки лопат приближаются, значит, кто‑то понял ошибку и хочет меня откопать. Или же до моего тела уже пытаются добраться охотники за трупами, которые продают их беспринципным врачам. Такие ведь еще существуют?

В любом случае лучше, если я смогу подать им знак, что не мертва. Иначе…

Аккуратно подтягиваю кулак к груди и начинаю стучать им о крышку. Ритм должен быть прихотливым, иначе не понять, что это не комья грязи стучат по доскам.

Отчего‑то у меня получается ритм похоронного марша. Просто чудесно, Магда. Нет-нет, не смущайся, продолжай. Только дыши потише, чтобы не умереть еще разок.

Пани Новак управляла нами, вот так же стуча в стены, выстукивая колдовской ритм. Но теперь я управляю им сама.

Это я. Я есть.

Наконец лопаты ударяют в крышку моего гроба.

Все это время прилежно стучу этим гробокопателям, чтобы ни в коем случае не приняли меня за умертвие и не принялись по доброму христианскому обычаю вгонять кол мне в грудь.

Я различаю два голоса:

– …еще не… быстрее… Там… Давай же!

Дерево истошно скрипит, и крышка понемногу приподнимается, из последних сил держась за доски длинными пальцами гробовых гвоздей. Ледяной воздух хлещет меня по едва прикрытому телу, и я пью этот воздух, как шампанское в ночь сочельника.

Жива! Толкаю крышку вверх. Жива! Надо мной искристое звездное небо, распахнутое в самых щедрых объятиях.

Я наконец‑то жива.

– Спасибо, спасибо, о боже…

– Боже?.. – переспрашивает знакомый, но в то же время чужой голос. – Нет, это всего лишь я.

Свет озаряет лицо моего освободителя, верней, освободительницы.

– Юлия! – вырывается у меня.

Моя бывшая одноклассница стоит подбоченясь, одной рукой опираясь на лопату, у ее ног стоит старомодный фонарь. Одета она просто дико, будто сбежала с деревенской ярмарки прошлого столетия.