Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Одним из пунктов ее плана было подобраться ко мне незаметно, ночью. Тогда все спали беспробудно, потому что Юлька очень удачно подежурила на больничной кухне, а мне каким‑то чудом подсунула «недосоленное» блюдо. Но я – вот казус! – отчего‑то не захотела с ней беседовать, когда она босиком, на цыпочках пробралась в спящее женское крыло, для маскировки прикинувшись пациенткой! Лучшей ее задумкой стало передать мне черновики Пеньковского, пролившие свет на его затею с экспериментальной операцией. Хватит с меня экспериментов, на всю жизнь хватит!

Потом произошло то, что произошло. Я почти уверена, что это Юлька внушила тому бугаю, что он может сунуть язык в ухо за одну лишь папиросу, и сделала это с умыслом взбесить меня. Я уже могла бы отхлестать ее за это по щекам, но… тогда я останусь одна. Абсолютно. Окончательно. А еще я не готова распылять свою ненависть на большее количество людей, иначе однажды ее просто не хватит для важного поступка. Поэтому я готова закрыть на это глаза. Ведь в итоге я победила, хоть для этого и пришлось глотнуть немного чужой крови.

Юлька рассчитала, что меня должны успокоить дозой «Веронала». Она следила за мной внимательно и первой поняла, что скоро я приду в себя. Тогда она использовала украденную ампулу и сделала мне дополнительный укол. Так сказать, угостила на дорожку. Вот тогда‑то я чуть не окончила свой славный путь по-настоящему.

Юлька говорит, что у нее какой‑то там третий глаз и сверхчеловеческое чутье, которое не дало бы ей ошибиться с дозой и временем, когда они с Тишкой отправились меня выкапывать. Я все еще остаюсь при мнении, что ей – а точнее, мне – дико, неправдоподобно, ангельски, но все же просто повезло.

Так я оказалась мертвой девицей под вольным небом. Идти мне было некуда, а потому я отправилась домой. А Юлька и Тишка – со мной. Они и не против были, Юлька, я уверена, на то и рассчитывала. Но поскольку дома меня, мягко говоря, не ждали, то и в комнатах делать было нечего. В подвале бойлер и кладовые, а вот на чердаке – ничего, кроме гнили и хлама. Самое место для живой мертвячки и ее сумасшедших лучших подружек.

Мертвякам хорошо – им уже ничего не надо от этого мира, а живым нужны тепло, свежий воздух и еда. Желательно каждый день.

В воровстве еды я никогда не видела ничего плохого. Думаю, потому, что брала только у тех, кто и так должен был меня кормить, просто без спроса и тогда, когда сама хотела. Если быть совсем честной, это и не было воровством. Просто так веселей называть внеурочные походы до кухни пансиона или домашней кладовой. Это придает подобным вылазкам особый привкус авантюры. Сейчас я уже охладела к приключениям, а вот они ко мне – нет.

Я взяла на себя роль добытчика, и никто не стал с этим спорить. В конце концов, это ведь и мой дом тоже. Ну, был им. Я знаю, что, где и сколько лежит. Мне не составляет труда глухой ночью пробраться на кухню и в подвал. Я знаю, сколько можно отрезать от блестящего жирным перламутром мясного рулета, чтобы наутро не разразился скандал с досмотром комнат горничных, сколько кусков сахара для Франтишки я могу сложить в карман (правильный ответ – не больше двух, иначе у нее заболят зубы) и в какой жестянке хранится запас печенья, припасенного к празднику. Я беру только то, что не нужно готовить и что сложно подсчитать.

Несколько раз мне удавалось скрываться в тенях, чтобы оставаться незамеченной. Пока я шмыгаю по этажам, Юлька водит Тишку в туалет одной из гостевых комнат на втором этаже, где никто не ночует, и набирает в кувшин воду из крана.

До этого момента мы ничего не знали о настоящем выживании. Нас всегда водили под руки, одевали единообразно и утирали нос на одну сторону – что в пансионе, что в больнице. Теперь же приходится как‑то выкручиваться. Не та ли это взрослая жизнь, к которой нас готовили, наставляя, как подбирать салфетки к занавескам и улыбаться министрам?

Юлька успокоила Тишку и уложила ее досыпать до заката. Мы сели подальше и стали держать совет.

– Мы могли бы уйти, – начинает Юлия, глядя на меня искоса.

Она переменилась. Как будто меньше оглядывается на других и лучше слушает себя саму. Исчезла заискивающая нотка из голоса, отчего он уже не ездит мне по ушам дурно наканифоленным смычком. Ей идет быть такой – с пепельной копной до пояса, в старинных расшитых тряпках и с глазами цвета ранней весны, – но я ни за что не скажу этого вслух. Загордится еще.

– Уйти? Юль, ты смеешься.

– Хохочу до упада. Нас здесь найдут.

– Мы уйдем раньше, но… – Понимаю, что противоречу сама себе, но не могу ничего с собой поделать.

– Но?

– Просто не сейчас.

– Дело твое, – пожимает Юлька плечами, – но из тюрьмы я тебя уже не вытащу.

Хотела бы я плеснуть в нее злым «Я не просила меня вытаскивать» или «Да лучше бы я отправилась в тюрьму», но это было бы ложью. Я просто хотела прожить свою жизнь не так. Совсем не так. И я бы прожила, если бы не…

– Ты по-прежнему собираешься наказать пани Новак? – подслушивает она мои мысли.

– Если верить моему психиатру, я ее вовсе выдумала.