Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Уперев ладони в ковер и мелко сотрясаясь всем телом, монотонно, будто строчки из катехизиса, она начинает свой рассказ, свою исповедь.

Поначалу мать действительно хотела, чтобы меня оправдали в убийстве, вменив только самозащиту. Но ее переубедили. Пани Ковальская умоляла не выставлять пансион в дурном свете, чтобы не пришлось вести тяжбы с каждой семьей каждой погибшей девушки. Господин следователь убедил ту, что если в деле будет фигурировать одна настоящая сумасшедшая, то и другие не будут казаться невинными жертвами.

Также к моему обвинению приложил руку и новый муж Регины. Он напомнил, что по завещанию моего отца мне полагается половина его состояния, а также квартира в Варшаве и летний дом у озера. Если меня признают недееспособной, то мать останется опекуном и сможет распоряжаться всеми средствами до самой моей смерти. Такой исход показался ей справедливым – ведь мне при этом ничего не грозило, ведь я действительно могла быть больна! – и она позволила себя переубедить.

Адвокату было велено изменить линию защиты и затянуть процесс. Так я оказалась в психиатрической клинике.

– Там должны были помочь! Ты была не в себе! Я боялась тебя!

Но вскоре стало ясно, что картинка с тихо увядающей дочерью в плетеной каталке, с коленями, укрытыми вязаным пледом, становится все менее реальной. Мне становилось все хуже: со слов доктора Рихтера я впадала то в буйство, то в кататонию, и мать испытала что‑то сродни чувству вины. Тут на горизонте появился новатор пан Пеньковский. Он предложил вырезать болезнь из моего воспаленного мозга; он обещал полное мое спокойствие и благополучие, и Регина, втайне от мужа, оплатила перевозку оборудования и дала добро на экспериментальную операцию. До которой я не дожила.

– Яков узнал, что я его обманула, – пробормотала она напоследок. – Теперь он ненавидит меня.

Ах, Яков! Вот кто ей дороже всех.

– Обманувших доверие ждет девятый круг. Яков изменяет тебе и скоро сбежит с твоими деньгами, – посулила я мстительно. – Прогони его из дома моего отца!

Она оторопело подняла голову:

– И ты простишь меня?

Я промолчала. Пора было уходить. Я уже узнала обо всех виновниках моего несчастья.

Следователь вступил в сговор с директрисой, чтобы закрыть дело, свалив всю вину на меня. Муж матери решил захватить мою долю наследства. Мать, хоть и металась, но тоже решилась меня продать. А доктора всего лишь хотели помериться авторитетом и разыграть партию в шахматы на поле моего разума.

Все они предали им доверившихся. Всех их ждет девятый круг Дантова ада.

Но хуже всех по-прежнему была она. Та, кто притворялся заступницей, наставницей, старшей подругой…

Я ненадолго потерялась в своих размышлениях, а мать тем временем робко о чем‑то спрашивала. Я и не слышала.

– Мое время на исходе, – просипела я. – Ты не должна увидеть врат в иной мир. Завяжи глаза, ложись в кровать и молись.

– Как молиться?..

– Читай «Отче наш» сто раз.

На самом деле, я надеялась, что под конец нашей беседы она все же не выдержит и хоть ненадолго потеряет сознание. Но этого так и не произошло. Видимо, я не такой уж и пугающий призрак.

Но убедительный.

Я дождалась, пока мать выполнит мои инструкции, и под ее судорожные молитвы выскользнула прочь.

Ноги у меня подгибались, глаза еле видели. Слишком много, я узнала слишком много! Как может быть так много зла вокруг, а я еще жива, еще могу дышать, ходить? Почему я не плачу, почему не бьюсь в истерике? Я давно должна была сломаться, но почему‑то только гнусь.

В висках застучало, и вновь запрыгали перед глазами цветные кольца. Кольца-колечки, яркие побрякушки, кулоны-маятники, нежные улыбки…

– …ты справишься, Магда, ты со всем справишься… мой образец № 2.

Темный мир вокруг раскалывается, рассыпается скорлупой, за которой невыносимое сияние. Зеленое, колдовское, с черной дырой зрачка посередине.

– …думаешь, ты страдаешь? Они страдали. Юные, искалеченные, изломанные. Потерявшие надежду. Но я сделаю тебя непобедимой…

Трещины срастаются, мир снова гаснет, теряет краски, погружается в ночной мрак.

Обнаруживаю себя прилипшей спиной к стене. Спина вся мокрая, по лицу и шее сбегают струи пота и слез. Что это было?

Это был ее голос, ее слова? То, что я когда‑то забыла?

Из последних сил доползаю до люка на чердак, тянусь к шнуру, опускающему лестницу, и… не дотягиваюсь.

* * *

Юлия отпаивает меня сладкой водой. Перед тем как поднести где‑то украденную чашку, она подолгу шепчет над напитком. Заговаривает на исцеление. Какая трогательная забота.

Франтишка раскачивается в углу, охватив обтянутые юбкой колени.

– И как вы втащили меня наверх?

– Руками, – ворчит Юлия. – Молчи громче.

Фыркаю, но слушаюсь.

Силы оставили меня внезапно, а возвращались понемногу. Как будто, притворившись мстительным духом, я и правда отдала часть своей жизни иному миру. Черт, если буду верить в подобную чепуху, то могу своим ходом возвращаться в дом скорби! И пусть лечат меня, как знают.

Но пока – сладкая вода и покой.