Пирог с крапивой и золой

Я с воплем вскакиваю с кровати, сердце колотится, как сумасшедшее. Только через несколько секунд я понимаю, что стук в дверь был настоящим. Голос из коридора зовет меня:

— Магдалена, открой, пожалуйста. Нам нужно поговорить.

Пани Новак. Еще час назад я бы и папе римскому не открыла, но после чтения Касиного дневника мне жизненно необходимо увидеть хоть одного здравомыслящего человека.

— Магдалена, я не стану тебя ругать. То есть осуждать, — тут же поправляется она. — Ты уже взрослая девушка. Давай побеседуем, как две взрослых девушки, хорошо?

Душечка — меньшее из зол. Вот если бы пришла директриса, я бы скорей из окна выскочила, чем впустила ее.

— По секрету — мне тоже не понравилось, когда пани Ковальская заговорила про деньги. И это в такой момент! — понизив голос, добавляет она. — Очень цинично, не находишь?

Все понимает.

Осторожно наклоняю стул, чтобы не оцарапать паркет ножками, и приоткрываю дверь. Пани Новак смущенно улыбается. Глаза у нее припухшие, с веками цвета сырой курятины и редкими светлыми ресницами.

— Можно войти?

— Я не убивала Данку. И Юлию не прогоняла.

— О чем ты, Магда? — круглый подбородок у нее морщится и дрожит, будто это не я, а она сейчас разревется, как последняя соплячка. — Никто не винит тебя ни в чем подобном. Это все мы, мы…

Делаю шаг назад. Пусть входит, если хочет.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, отчего мой чемодан стоит распахнутый посреди комнаты, а на полках и столе не осталось ни бумажки, ни шпильки.

— Куда поедешь?

— К тетке, в Краков, — буркаю я.

— Хорошо, когда есть куда податься… Правда, Магда? — я молчу в ответ, но Душечка и не ждет от меня реплик. — Это значит, что жизнь продолжается.

Какое-то время мы молчим. Пани Новак сидит на краешке не застеленной Касиной кровати, смирно сложив руки на коленях. Я же роюсь в сваленных комом тряпках, пытаясь выпутать оттуда приличную пару чулок. Один уже нашла, а второй узлом завязался на тонкой бретельке комбинации.

— Как будешь поступать без аттестата? — между прочим спрашивает наставница.

— Пережду год, буду работать. Или сразу переведусь в общественную. Не пропаду.

Душенька кивает, глядя на меня с явной жалостью. Ее взгляд так и говорит: «Ты совершаешь самую страшную ошибку в своей жизни, но я слишком прогрессивная женщина, чтобы тебя отговаривать». Проклятье. Может, я и правда ошибаюсь?

— Данута была жуткой стервой, — внезапно для себя самой выдаю я. — Терпеть ее не могла с третьего года. — «Не лучшая идея говорить о таком». — Вы бы знали, какая она на самом деле, когда наставницы не смотрят. Только прикидывалась правильной. И я не раз желала, чтобы она сдохла. — «Заткнись, заткнись, заткнись!» — Как есть говорю. Вчера она угрожала мне, и я потеряла контроль. Но теперь, когда она… — «Да что же я несу!» — Почему мне не легче? Все стало только сложнее.

— Потому что ты хороший человек. У всех нас есть несколько лиц, это нормально, ограничивать себя, держаться в рамках установленных правил, а где-то находить отдушину. Это как снять на время тесные туфли. Человеческая природа…

— Но это же не повод мучить других, — мне неприятно оттого, что Душечка ее выгораживает. Это что же, она пролезла в мою комнату, чтобы сказать, какая Дануся милая?!

— А что ты знаешь о том, что мучило Дану?

Все мое негодование будто наталкивается на незримую стену.

— Ты ведь не знаешь, — дрожащим шепотом добавляет пани Новак, и Данка кивает, выглядывая из-за платяного шкафа. Сплошь черные глаза больше не косят, кожа Даны белей фарфора, а волосы струятся по комнате, темной рекой утекая под закрытую дверь.

— Что с ней стало? Как это… случилось?

Пани Новак смотрит на меня долгим, по-кошачьи пристальным взглядом, будто прикидывая в уме, стоит ли делиться подробностями.

— Ее быстро нашли, будто она этого хотела. Тут неподалеку есть поляна…

…окруженная старыми буками. Если бы можно было посмотреть на нее сверху, то она показалась бы почти круглой, точно монетка. В ее центре чьи-то руки устроили углубление и выложили контур камнями. Пансионерки не раз жгли там костры, когда удавалось выбраться из-под строгого надзора. Жарили хлеб на веточках орешника. Водили хороводы и пели. Проливали кровь на угли.

— Она зачем-то сняла пальто и форму. Разулась. Только камею вашу…

… приколола на сорочку. А на шею повесила табличку «Набожность». И повязала длинный шарф.

— … только не свой. Твой белый, Магда. И это не дает мне покоя. Что ей стоило?.. Зачем?..

Чтобы подчеркнуть мою причастность, зачем же еще. Последний привет от бывшей лучшей подруги. Дана вскарабкалась по стволу, выбрала ветку попрочней и обвязала один конец шарфа вокруг нее. Она раньше говорила, что длинный шарф — так себе. А потом оттолкнулась от холодной коры и спрыгнула.

Я стою под буком и вижу, как взлетают ее руки к горлу, ногти в кожу до красных капель. Шея не сломалась. Дана хрипит, ноги пляшут. Долго. А я смотрю — не оторваться…

— М-магда?

…и мне тепло. Вот — затихла. Только по бледной ноге стекает в траву тихая струйка.

— Магда! Ты слышишь меня, Магда?!