Пирог с крапивой и золой

Смириться с тем, что Даны больше нет, было удивительно просто. Я только старалась не думать о том, что видела, или мне казалось, что я это видела. Как в случае с Юлией. Теперь мне до ужаса легко поверить, что я впустила ее в комнату в ту ночь. А что было после?

Нет, нельзя, только не снова! Я запираю дверь, оставляю все ужасы за ней. Я снаружи — они внутри, и больше нас ничего не связывает.

У меня неплохо получается утешать себя днем, когда зябкий ветерок сочится в открытые форточки и колышет паутинную тюль на высоких окнах. Отсюда недалеко до котельной, и чугунные батареи пышут жаром, поэтому окна почти всегда открыты. На дальних от меня койках лежат малявки с простудой. Я их почти не вижу, потому что по бокам от моей кровати висят занавески.

Иногда пан Лозинский открывает дверь в свой кабинет и запускает граммофон. Раньше мне не нравился Шопен — эти его меланхоличные ноктюрны и сонаты, — но теперь звуки фортепьяно удивительным образом убаюкивают меня, возвышают над собственным телом с его сомнениями и болью. Пока звучит Шопен, мне хорошо.

Книги и задания приносит пани Новак, все же она наша наставница. Вид у нее жутко виноватый, ведь это она рассказывала мне про Данутину кончину, что вызвало непонятный приступ.

«Собор Парижской Богоматери» я начала читать, но забросила, когда поняла, из-за чего весь сыр-бор. Гнусная книжонка.

Но это все днем. День ясен и реален, даже если за окном горбится пасмурное небо и ветер рвет клены, как собака добычу. Днем легко держать дверь закрытой. Ночью она открывается против моей воли.

Я подолгу не сплю. Видимо, это от скуки и безделья — мозг просто не устает.

Когда гаснут музыка и свет, когда стихает шепот малышни, и шаркающие шаги сестры Марты замирают глубоко-глубоко во тьме, ко мне приходят мои полуночницы. Они проносятся бледным хихикающим вихрем, хватают друг друга за подолы длинными суставчатыми пальцами, больше похожими на лапки насекомых. Их бесконечные волосы вдруг повсюду: свиваются в живые влажные клубки на полу, свисают с гардин, вытягиваются из моей глотки, будто я проглотила их вместе с супом. Тяжело смотреть на их беззаботные игры — так мало в них человеческого. Неужели таких неприкаянных видела Кася при жизни? Мне кажется, вовсе нет.

— Спой нам, Магда… Спой… Ну, спой!

Нет…

— Магдалена?

— Нет!

— Не хотите выписываться? — Виктор Лозинский удивленно приподнимает бровь. В лазарете светло и тихо. Промучившись ночью, я все же задремала днем. — По крайней мере, честно. А некоторые юные панны, — продолжил он громко, глядя себе за плечо, — не желают в этом признаваться.

Из-за занавески раздается придушенное девчачье хихиканье. От этого звука я вздрагиваю.

— Итак, пани, — он легко придвигает к себе стул и садится на него боком, как в дамское седло. — Ваши раны мы залечили. К тому же, вы обнаружили завидное упорство, пытаясь не отставать от занятий. И я имею все основания полагать, что покой и музыка подлатали вашу душу.

— Разве музыкой можно лечить?

— Только очень хорошей, — усмехнулся пан доктор. — И печальной.

— Почему? Звучит нелепо, — спорю больше из желания не выглядеть легковерной.

— Напротив, Магдалена. Иначе больной не узнает в ней свои чувства и не будет ей доверять. А значит, и лечение не состоится.

Я пытаюсь подобрать хоть один аргумент против, но доктор возвращается к записям, которые держит в руке.

— В целом, я думаю, вы готовы вернуться к учебе. Уже пора готовиться к полугодовым экзаменам. Согласны?

Сестра Марта помогает мне застегнуть пуговички на манжетах, а я в качестве ответной любезности сама собираю постельное белье и отношу его в прачечную. Несмотря ни на что, лазарет покидать не хочется. Это отдельный мир, где царят покой, свет и музыка Шопена с хрипучих пластинок доктора. Решение поблагодарить пана Лозинского приходит внезапно, и вот ноги уже сами несут меня в его кабинет.

Пан Лозинский сидит, ссутулившись над документами. Вид у него сосредоточенный, на левой руке кошмарного вида нарукавник от чернил. Неужели левша? Никогда не замечала.

— Магдалена, — он, наконец, замечает меня. — Вы что-то хотели?

Заготовленные благодарности будто стерли ластиком. Вместо этого у меня вырывается:

— Скажите, пан доктор, а бывает, что живые видят мертвых?

Виктор Лозинский замирает с приоткрытым ртом, глазея на меня, как на птицу, которую легко спугнуть. Но длится это недолго, и вот уже откидывается на спинку стула, убирает волосы со лба, улыбается покровительственно и чуть надменно. Наверняка, все преподаватели университета такие.

— Что за вопросы, Магда? Дайте угадаю: пани Новак задала вам сочинение по «Гамлету», и вы ищете новые подходы к его священному безумию?

Роняю голову, только лишь бы не видеть насмешки в его прищуренных глазах. Мямлю что-то невнятное, что можно принять за согласие.