Пирс

— Я с отцом говорила, — отчаянно залепетала Таисия, — он у меня понимающий, я все рассказала.

— Все? — ужаснулся Никола.

— Нет, — смутилась девушка, — то, что ты любишь меня, что ты ждал меня всю свою жизнь. Вот все, что ты мне говорил, то и рассказала. И что хочешь сватов послать.

— Кто? Я?

— Да, ты. Все, как ты мне говорил, все отцу сказала, а он сказал, чтобы ты пришел! Он теперь тебя ждет! Сказал, поглядим, что за купец! — Таисия в оба глаза глядела на Николу, она ловила каждый его взгляд, движение, малейшую перемену настроения. Она все предугадывала и, как только могла, подстраивалась под купца.

— Что ты, что ты, голубчик. В самом деле. Что тебя так расстроило. Ай, дура я, что сама к отцу пошла. Прости меня, прости. Что ж я наделала.

— Вот именно, — отрезал Никола, — ты меня обидела.

— Что ты, голубчик, ведь я только как лучше хотела сделать. Я о тебе одном думала, чтобы тебе удобнее было. Чтобы не пришлось самому знакомиться да что-то объяснять.

— Могла бы меня спросить, надо оно или нет.

— Ты прав, прости — прости меня. — Никола молчал и смотрел куда-то в сторону.

— Я тебе платочек вышила, — протянула Таисия свой подарок с детской улыбкой. — Только не злись на меня, прошу тебя, только не злись.

— Хочешь, не пойдешь сегодня к моему отцу, хочешь?

— Хочу. — Таисия испугалась такого ответа.

Остановились они у лошади. Никола запрыгнул, Таисия смотрела на него детскими глазами.

— Далеко ты едешь? Когда вернешься?

Никола развернул лошадь, оставив Тарасу лишь одну телегу:

— Тамара.

— Таисия.

— Да, Таисия, ты прости, — он взял ее руку, нагнулся с лошади и поцеловал, девушка расплылась в улыбке. — Ты достойна лучшего. Я нищий купец, что с меня взять. А ты вон какая ягода.

— Что ты такое, Никола, говоришь! Ты лучше всех, да я только с тобой быть хочу!

— А ты знаешь, — Никола усмехнулся, — что Сонька твоя гулящая девка.

— Знаю, знаю, и что же?

— А то, что она твоя подруга.

— И что? Что с того, Николушка?

— С того, что, значит, и ты такая же.

— Я? Бог с тобой!

— Да я вижу, глаза у тебя какие, нет тебе доверия. — Таисия смотрела на Николу и не верила своим ушам. — К тому же я у тебя не первый.

— Что ты такое говоришь, — шептала Таисия, и из груди вырывались рыдания. — Ты первый, Никола, ты сам все видел.

— Нет, не видел, твоя подруга лгунья, и ты такая же. Видеть тебя больше не хочу, — и купец, пришпорив коня, помчался прочь. Девушка упала на колени и рыдала сотрясаясь всем телом, руками выдирая траву.

— Никола! Никола! — кричала она в землю, заливаясь горючими слезами. — Это же ты на что обрек меня… за что же ты так…

— Бабы… — вздохнул Никола, потрогав припухшую губу. — Но! Поехала… — И Никола покинул деревню. Про Таисию он забыл быстро, и часу не прошло. Только на друга он затаил злость, но и то было позабыто, когда он вернулся в свой отчий дом, где правили его дядя и бабушка. Его приняли радушно. Он объявил, что больше не купец, и проводил свои дни с наслаждением. Хоть семья была и небогата, бабушка его обхаживала, кормила поила и от всякой работы отговаривала.

Глава 17

Если бы знали люди, где их ждет беда, другой бы дорогой шли. Трифон, разжалованный атаман, из дома стал выходить редко. Он мучился ужасным стыдом. Немощности своей он боялся больше самой страшной смерти. Часто рубил дрова, домом наконец-то занялся. Когда по двери ударил кулак, он стругал из дерева ложку, та никак не получалась. Дверь была последней каплей, и он отбросил это позорящее на его взгляд занятие. Отворил дверь.

— Трифон Михайлович?

— Он самый! — выпрямился старик, в нем проснулась жизнь, кто-то в нем еще нуждался.

— Разрешите?

Трифон жестом пригласил гостя. Они сели на лавку за стол друг на против друга.

— Война идет.

— Идет, — нахмурился Трифон.

— В селе почти никого нет из военных. Меня отправили к вам как к старшему, так сказать.

— Слушаю.

— Скажите, Трифон Михайлович, есть ли устав военный у казаков?

— А то как же! Без него никуда!

— Тогда скажите, когда человек вот родину свою предает, что ему полагается?

— Полагается. Смотря что, конечно, совершил… Мог например..

— Бросить своих друзей на поле боя и уехать на печи валяться. — «Да жен чужих отбивать», — продолжил он мысленно.

Трифон нахмурился еще пуще:

— Это страшный грех. Это крупнейшее преступление. Дезертирство! За такое полагается казнь.

— Казнь? — наигранно ужаснулся Тарас.

— Да, на площади у колокольни стоит позорный столб, к нему привязывают проклятого, и забивают киями.

— Киями?

— То ж палки, дубовые бичи.

— И что, дезертирство, правда, так страшно?

— Этого нельзя простить!

— Тогда, — гость встал, — разрешите доложить, как бы мне ни было тоскливо, но у нас, у купцов, свои законы есть, порядки, и мы их блюдем, и значит, блюсти чужие порядки тоже надо.

Трифон также встал по военной привычке.