Писать поперек

БУРЕНИН И НАДСОН: КАК КОНСТРУИРУЕТСЯ МИФ

Исследование американского слависта Роберта Весслинга «Смерть Надсона как гибель Пушкина: “образцовая травма” и канонизация поэта “больного поколения”», опубликованное в журнале «Новое литературное обозрение» (2005. № 75), выполнено в рамках культурно-мифологического подхода, рассматривающего комплекс представлений общества о писателях как своего рода мифологию, имеющую мало общего с реальным положением дела и строящуюся в соответствии с господствующими в обществе ценностями. Чаще всего подобная работа велась на материале представлений об А.С. Пушкине651, но есть статьи, посвященные и другим периодам и персонажам652.

Исследования подобного типа весьма сложны, поскольку, реконструируя мир читательских представлений, ученый должен собирать информацию из разнородных источников (критические отклики, некрологи, переписка, воспоминания, художественные произведения и т.п.), чтобы обеспечить хотя бы минимальную репрезентативность делаемых наблюдений.

Посмотрим под этим углом зрения на интересную работу Р. Весслинга и на его итоговый вывод, согласно которому «реакция образованного общества» на смерть С.Я. Надсона «формировалась и сознательно выстраивалась в соответствии с культурно-риторической моделью “гибели поэта”, сложившейся в результате осмысления и мифологизации гибели А.С. Пушкина»653. Нам представляется, что наблюдения исследователя можно осмыслить несколько иначе, подключив и иные контексты.

То, что гибель Пушкина (интерпретированная как результат столкновения с самодержавным строем) стала своего рода модельной при осмыслении смертей рано умерших русских поэтов, справедливо. Однако следует учитывать, что гибель Пушкина рассматривалась нередко и как проявление более универсальной тенденции – ранней гибели молодого гения (схема эта сложилась в рамках романтической поэтики; ср. биографии Т. Чаттертона или Д.В. Веневитинова). Характерно, что после смерти Надсона его сравнивали не только с Пушкиным, но и с Д. Китсом654. И Герцен, утверждая, что «история нашей литературы – это или мартиролог, или реестр каторги», список свой начинал с Рылеева, а лишь за ним шел Пушкин (игнорируя конкретные обстоятельства смерти, Герцен включал в список не только Лермонтова, Полежаева и Бестужева, но и Грибоедова, Веневитинова, Кольцова, Белинского)655. Так что пушкинская модель выступала не как специфический образец, а как квинтэссенция определенной схемы, ее наиболее концентрированное выражение.

Однако выстраивание мифологической реплики на реальном материале – процесс непростой: необходимо так «упаковать» факты, чтобы итоговой конструкции поверила публика. В данном случае нужно было существенно деформировать информацию о реальном положении дел, «забыв» одни факты и существенно трансформировав сведения о других.

Рассмотрим историю взаимоотношений Буренина и Надсона. Она была существенно сложнее того, как изображена в статье Р. Весслинга. Он не подвергает сомнению сложившуюся сразу после смерти Надсона традицию рассматривать В.П. Буренина как инициатора конфликта с Надсоном, как критика, травившего больного поэта. Свою задачу Р. Весслинг видит в том, чтобы показать механизм «вписывания» этого факта в общую мифологическую конструкцию. Я бы предложил ввести коррективы в двух пунктах: во-первых, в том, кто и зачем спровоцировал столкновение между критиком и поэтом, а во-вторых, каковы были механизмы осмысления этого столкновения в свете пушкинских дуэли и гибели.

Стали привычными рассуждения о том, что Пушкин последовательно и умело строил свою биографию656. Но и Надсон выстраивал свою биографию, держа, разумеется, в сознании пушкинскую биографию в качестве образца (как и вообще романтическую модель рано гибнущего юного гения). То, что он рано и тяжело заболел, – это событие его жизни. Однако, вводя сообщения о нем в свое творчество, постоянно вставляя пассажи о своей болезни и приближающейся смерти в стихи, статьи и письма, он выстраивал себе уже соответствующую публичную биографию. Так, он писал в газетном фельетоне: «Давно уже под одной кровлей со мной поселилась злая старуха, которая, едва я берусь за перо, отталкивает меня от письменного стола, костлявой рукой закрывает мою чернильницу и на приготовленном листе белой бумаги, вместо задуманного мною, неумолимо выводит высокие цифры лихорадочной температуры»657. Выразительные его «могильные» стихи цитируются в статье Р. Весслинга658. Критик Е.А. Соловьев даже писал, что поэзия Надсона – это «стон умирающего, бессильного человека, сознающего свое бессилие и близость смерти…»659.