Писатель и балерина

– Ой, ну не пугайся. Я ж не говорю, что тебе нужно ей исповедаться. Не по носу табак, молода она еще, чтоб перед ней распинаться. Просто пообщайся, вы же сейчас редко видитесь. Ну и если вдруг вопросы станет задавать, ты сам – ну так, слегка – все объясни, успокой…

– Ты полагаешь, ей нужны объяснения?

– Без понятия. – Очень искренне сообщила Татьяна, даже плечами пожала, для убедительности. – Вот честно. Может, и нет. Ксюха, слава богу, все-таки большая уже девочка. У нее какая-то своя интересная жизнь, а мы с тобой – скучные старперы, наше дело – двадцать пятое. Но черт ее знает. А то я что-то начинаю себя чувствовать юной мамочкой, которая вся такая в трепете ждет, как ее малыш спросит, откуда дети берутся. И паникует заранее, и придумывает, как и что говорить, хотя, может, достаточно будет сказать, что вот захотели – и оп-ля, монтаж, как в «Человеке с бульвара Капуцинов». Но само ожидание детских вопросов – это ужас, конечно. И уж тем более мне не хочется в испорченный телефон играть. Совсем не мой жанр. Всегда лучше напрямик.

Марк повздыхал, подергал плечом – объясняться с дочерью ему явно не хотелось, он вообще не терпел «объяснений», – но все-таки пошел. Татьяна вдруг почувствовала, как горло сжимает колючее душное кольцо, и во рту горько, и подвздошье заливает ледяная волна паники – как на экзамене. Что за чушь?! Никогда она не паниковала на экзаменах – ни в сессию, ни на дипломе. А уж сейчас-то с чего? Ничего же ужасного не происходит. Вообще ничего не происходит, если подумать.

Пустяки.

Пока что у нее все отлично получается, этот раунд она провела виртуозно, с блеском, ни единой фальшивой ноты, умница. И про Ксению очень к месту удалось напомнить. Грешно, конечно, детьми как оружием пользоваться, но тут уж, знаете ли, не до жиру, быть бы живу. Если любящая доченька Вайнштейну скандал закатит – и прекрасно. Это Татьяне ни намека на какие-нибудь личные чувства или обязательства допускать нельзя. Любая попытка давить – признание своего поражения. Дочь – дело другое. Ей не скажешь, что я, мол, свободный человек и кольцо у меня на пальце, а не в носу. Она имеет право обвинять. Хотя вряд ли станет. Ей все это по большому счету… да-да, фиолетово. Но вот носик сморщить неодобрительно – это она может. И такое вот легкое, почти равнодушное неодобрение – это будет еще лучше: когда тебя кто-то обвиняет, ты – особенно если обвинения справедливы – автоматически защищаешься, а когда все мило улыбаются и кивают «все в порядке, милый», начинаешь сам себя грызть. Ну если, конечно, ты склонен к самокопаниям. А уж Вайнштейн к ним не просто склонен, он себя насмерть загрызть может, если никто не остановит.

Татьяна улыбнулась, представив, как Вайнштейн пытается укусить себя за живот. Так-то лучше. И нечего вздрагивать и холодеть. Сегодня все отлично получилось. И дальше все получится. Нет ничего такого, с чем она не могла бы справиться.

Она сумела тогда, двадцать лет назад, тем более сможет и сейчас. Она не позволит втоптать себя в грязь. Ничего. Мы еще поглядим, на чьей стороне боги мирового порядка и вселенской справедливости.

* * *

– Я ведь на самом деле его люблю! Честное слово! А получается, что…

Когда за Ксенией закрылась дверь, Эдик улыбнулся. Смачно так, предвкушающе, уверенно, с удовольствием – как заметивший подраненную птичку кот.

Вот уж подвалило так подвалило!

Такой пациент, как Азотов, который на самом деле Вайнштейн, – боже ж мой! Да это ж сразу выведет его, Эдика, на орбиты запредельные, поистине космические. Да попросту звездные открываются орбиты, чего уж там. А уж с учетом всех привходящих обстоятельств… Пикантных, надо сказать, обстоятельств…

Невероятное, сказочное везение! Он верил, нет, он всегда знал, что когда-то что-то подобное случится! Должно было случиться! Потому что он – не какой-нибудь там менеджер третьего звена, у которого предел мечтаний – докарабкаться до поста вице-президента хоть чего-нибудь, отдыхать не в Средиземноморье, а на Мальдивах и менять машину каждые два года. Ах да, еще двадцать восьмой айфон, разумеется. Ну или еще какой-нибудь, в общем, самый последний. Как там было писано в советской книжке? Что такое счастье, каждый понимал по-своему. Эдик не помнил, как там дальше, но насчет индивидуальности представлений о счастье – это советский писатель правильно подметил. Ему ли, Эдику, не знать. Собственно, кому и знать, если не ему. Психолог он или так, непонятно кто.

Непонятно кем быть решительно не хотелось. Он и не будет, вот еще.

Ах, какие наконец-то открываются возможности!