Писатель и балерина

Марк знал: скоро, очень скоро эйфория «я сделал это» сменится безнадежно унылыми сомнениями – а что я, собственно, сделал? Какую-то невнятную и корявую фигню, кажется. Господи, зачем это?

Татьяна хорошо знала этот этап его работы. Называла «синдромом демиурга», «тяжестью шапки Мономаха» и еще – «воскресной депрессией». По аналогии с шестью днями творения и следующим за ними днем отдыха. Утешать, кстати, никогда не утешала – полагала, что незачем, ибо бессмысленно: нормальный творческий отходняк. Выгоняла гулять, в спортзал, в бассейн, вытаскивала на лодочные или лыжные – смотря по сезону – прогулки. И, надо сказать, физическая нагрузка в сочетании с «кислородом» делали свое дело – «воскресная депрессия» довольно быстро отпускала, сменяясь столь же привычным страхом перед следующей книгой: не смогу, не получится или получится какое-нибудь типичное «не то». К этому моменту Татьяна обыкновенно уже прочитывала – вдумчиво, что называется, с карандашом – завершенный роман, тыкала Марка носом в несколько выловленных шероховатостей и резюмировала, слегка склонив голову набок: «А ты знаешь, очень даже ничего».

Вот это самое «очень даже ничего» до сих пор было для Марка куда как слаще любых хвалебных отзывов, любых журналистских и литературоведческих дифирамбов.

Интересно, что Танька скажет про «Баланс»? Потому что – а кому еще читать? Да, ради этого романа он, как это когда-то называлось, «ушел из семьи» (вот глупость-то!), но разве это может иметь какое-то значение? Разумеется, Татьяна должна прочитать. И сказать свое «очень даже ничего».

Или…

Ладно, рано пугаться, еще успеется. Главное – роман готов.

Закончен.

Роман – закончен. Фраза царапнула своей двусмысленностью. Какой из романов – закончен? «Баланс»? Или тот, что…

Марк нахмурился.

Оба.

Роман закончился, и…

…и Полина… закончилась.

Дичь какая-то! С какой стати он это сказал? Ну не сказал – подумал, какая разница! При чем тут Полина?! Девочка, рядом с которой он чувствует себя настоящим Пигмалионом, как она может… закончиться? Нежная, хрупкая, только взглянешь или даже лишь подумаешь – и хочется что-нибудь для нее сделать. Хочется беречь, ласкать, согревать поцелуями… тьфу, пошлость какая! Согревать поцелуями – надо ж до такого додуматься! Может, исписался Вайнштейн, пора на любовные романы переключаться?

Все. Довольно дурацких мыслей. Все это просто усталость. Как всегда. Просто «воскресная депрессия», и ничего больше.

Марк выскочил из квартиры так стремительно, словно кто-то за ним гнался.

* * *

На улице обнаружилось, что день выдался неожиданно веселый, теплый – ну для февраля теплый: ни тебе пронизывающего ветра, ни сыплющей за ворот колкой сухой снежной крупы. Тулуп-то он себе так и не купил! Даже куртки, как у английской королевы, не купил. Марк позаглядывал в какие-то попадающиеся по дороге бутики, но «как у английской королевы» что-то ничего не находилось. Впрочем, он особенно и не искал – сосредотачиваться на покупках не хотелось совершенно. Да ни на чем не хотелось. Только брести сквозь яркий, как будто праздничный (а что? или у него не праздник?) день, не думать ни о чем, читать смешные вывески, наблюдать за встречными кошками и не замечать людей.

Постепенно солнечное сияние сменилось прозрачными синими сумерками, машины зажгли фары, а магазины – световую рекламу. Город, как женщина, менял «натуральный» дневной макияж на броский, вечерний. Ноги хоть и не замерзли, но уже гудели от долгой ходьбы.

За очередным углом переливалась всеми цветами радуги вывеска «Праздник» над невысоким, в две ступеньки, крылечком…

Марк допивал уже второй бокал глинтвейна – правда, в меню он почему-то именовался сбитнем, – когда возле его столика воздвиглась странная пестрая фигура. Обильные складки тонких разноцветных тканей облачали ее… Да, подумал Марк, именно «облачали». Как облако. Облако шевелящихся шалей – ткани висели на фигуре в несколько слоев, как будто одеяния и впрямь состояли из огромных шарфов или шалей. Их было что-то много – может, десять, а может, и двадцать. И все они колыхались, шевелились, точно сами по себе. Нет, не так. Облако шелестящих шалей. Хотя шелеста как раз никакого не было, скорее звон и отчасти даже погромыхивание, издаваемые многочисленными бусами, цепочками, браслетами и бог знает еще какими странными штуковинами, там и сям свисающими среди «облачных» складок. Даже в волосах – длинных, пепельных, кое-где заплетенных в тоненькие косички – были пристроены какие-то шнурки и бусины. Казалось, что шнурки и бусины не прицеплены к пепельным прядям, а вырастают из них.

Крошечное обезьянье личико почти терялось посреди всего этого… великолепия. Только глаза – серые, очень светлые и как будто затуманенные – сияли неземным восторгом. Ей-богу, Марк так и подумал – неземным восторгом!