Писатель на дорогах Исхода. Откуда и куда? Беседы в пути

Что касается моего собственного опыта, то прибыл я в мае 1989 года в Нью-Йорк. И… почти сразу попал на радио «Свобода» благодаря заботе проживавшего в Праге журналиста, поэта и писателя Игоря Померанцева. Он знал обо мне еще по моей московской жизни. Игорь свел меня с директором нью-йоркского отделения «Свободы» Юрием Гендлером, а тот познакомил с Петром Вайлем, который и стал моим первым работодателем в Америке. В его программе «Поверх барьеров» я выступал с авторскими эссе о культуре, отдавая затем написанные для радиопередачи тексты в старейшую эмигрантскую ежедневную газету «Новое Русское Слово» («НРС»). Эта работа приносила не столько материальное, сколько моральное удовлетворение: в качестве бонуса выпадало общение с Петром Вайлем и Александром Генисом, Сергеем Довлатовым и Борисом Парамоновым, да и беседы с Юрием Гендлером, замечательным рассказчиком, опытным в журналистском и эмигрантском деле, были радостью и познанием одновременно.

Такое вот оказалось для меня в эмиграции насыщенное, упоительное журналистское существование. С трапа самолета, условно говоря, – сразу на радио «Свобода», которое с юности слушал, несмотря на все глушилки и запреты. В 1989-м для меня попасть на это радио было все равно, как сорвать джекпот в лотерее Power Ball.

Помню, не мог поверить, когда моя первая статья о московском Клубе «Поэзия», которую я сдал главному редактору «НРС» Людмиле Шаковой вечером во вторник, была опубликована в субботу. В Москве публикации можно было ожидать месяцами и годами. Кстати, не меньшее удивление вызвало издание моего сборника эмигрантских стихотворений «Игры мимики и жестов» в нью-йоркском издательстве «Слово/Word» в 1994 году. Лариса Шенкер, директор издательства и главред одноименного литературного журнала, в котором публиковались все значимые писатели эмиграции «третьей волны», начиная от Бродского с Довлатовым, выпустила мою книжку примерно за неделю. 25 лет назад это было для меня потрясением: макет ушел в типографию, а через семь дней я получил тираж. Своего рода реализованная писательская «американская мечта».

Что касается «выживания», то гонораров не хватало даже на ежедневное, желательно, пропитание, не то что на оплату квартиры. Первые месяца три мне выдавали подъемные от организации NYANA (New York Association for New Americans), которая оплачивала курсы изучения английского языка и пыталась помочь в трудоустройстве. Понятно, что мое прошлое, уходящее корнями в русский авангард начала XX века и московский культурный андеграунд последней его четверти, вызывало у моих помощников по обустройству нервную чесотку и тоску. При слове «писатель» они цепенели, их взгляды теряли фокус. Примерно такая же реакция была на тех, кто надеялся продолжить в Америке работать классическим музыкантом (не лучше – джазовым: в Нью-Йорке, Чикаго или Нью-Орлеане их несметные тысячи), театральным режиссером, хореографом, художником-монументалистом и т. д.

Я искал работу. В «НРС» свободных журналистских позиций не оказалось, садиться за баранку такси я не хотел, предложение работать по 12 часов в день, за два доллара в час, в мацепекарне в бруклинском Бенсонхерсте не привлекло, а идти верной дорогой на курсы программистов казалось банальным до зевоты. Мой приятель в июле 1989-го рассказал об освободившемся месте изготовителя салатов – salad maker – в манхэттенском ресторане «Русский самовар», совладельцами которого тогда были Бродский с Барышниковым. Я подумал, что это ближе к профессии, чем раскатка листов мацы. Оказалось, ближе и к самому Бродскому: в полночь, когда я заканчивал восьмичасовую смену, мне можно было получить в баре бесплатно бутылку пива и сидеть в ресторане хоть до посинения. Что я и делал, поскольку в зале расслаблялись интересные, известные люди, подчас включая и нобелевского лауреата.

Когда много лет спустя владелец «Самовара», ставшего к тому времени легендарным, услышал от меня, что я работал в подвальном помещении его ресторана, то не поверил. Он уже давно знал меня как журналиста, тележурналиста, издателя и поэта, и его отказ признать во мне резчика салатов, стал доказательством: в эмиграции я с годами кое-чего добился. Впрочем, она не изменила моих писательских привычек: я так же не бубню себе под нос, сочиняя тексты, как и 30 лет назад; не набиваю пепельницу окурками, поскольку с 1985 года не курю; не пишу карандашом, как Набоков, и, в отличие от Бальзака, не стою за вертикальной конторкой со стопкой листов на ее крышке, а стучу по клавишам киборда, сидя в кресле. Механическую пишущую машинку за эти годы поменял на компьютер, но и в этом я не оригинален.