Писатели & любовники

Назавтра вечером заступает Кларк. Приводит с собой нескольких своих ребят с обедов и говорит Энгусу, чтоб двое других линейных поваров приходили в обед. Забирает у Элен один из кондитерских столов под салаты. Велит Дане прекратить супиться, Тони – чтоб смотрел в глаза, когда разговаривает, а мне наказывает краситься посильнее или как-то.

– У тебя вид вампирский. И не в смысле сексапильный, – говорит.

Когда начинается обслуживание, он бьет меня по руке, когда я тянусь в окно за первыми заказами.

– Салфетку бери.

– Оно не горячее.

– Бери салфетку. Всегда. Клиентам незачем видеть твои грязные пальцы на своих тарелках.

Как только Кларк начинает работать вечерами, в моей рабочей жизни роится больше пчел. Теперь я путаю клиентов, путаю заказы. Вынуждена уходить на долгие перерывы к пожарной лестнице. Все мое тело ощущается как громадный чугунный колокол, в который ударили, а он все звонит и звонит. Словно не могу перевести дух – ничего я в себе перевести не могу. Мюриэл советует дышать медленно и проходить вниманием по всему телу, когда такое случается, но я в итоге хватаю ртом воздух. На пожарной лестнице вся стискиваюсь. Только это и помогает. Стискиваю кулаки, сжимаю колени вместе или мышцы живота – все разом. Иногда начинаю с лица и двигаюсь вниз по телу, сжимая поочередно все мышцы, как можно дольше, пока терпится, а затем отпускаю и перемещаюсь дальше. Этого хватает, чтобы вернуться в зал. Через несколько вечеров Маркус вычисляет, куда я ухожу, отыскивает меня там посреди сжатий и тащит обратно. Иногда, стоя у шестерки и перечисляя фирменные блюда, я чувствую, будто крошусь на малюсенькие осколки, и не понимаю, как словосочетания “в клюквенно-коньячной глазури” все еще вываливаются у меня изо рта или почему мои клиенты смотрят на меня и при этом не подают никому никаких знаков, что мне нужна помощь. Как будто некая тонкая пленка покрывает меня и прячет все. Если бы кто-то увидел это изнутри и вызвал “скорую”, я бы охотно поехала. Это моя самая большая греза в такие вот жуткие мгновения – двое фельдшеров “скорой” в вестибюле с носилками, где мне можно лечь.

Вечер ближайшей субботы особенно плох. Когда все заканчивается, раздаю чаевые и собираюсь уехать поскорее. Даже с Гарри не прощаюсь. Тело звенит. Не чувствую пальцев. Единственный признак того, что все еще дышу, – все еще двигаюсь. Наружный холод ощущается приятно. Хочу холоднее. Хочу лед и снег, такое, что заглушит панику. Два гарвардских паренька в смокингах выходят из одного здания через дорогу и заходят в другое. Компания стариков, помятых и медленных, забирается в “вольво” рядом с моим велосипедом. Ненавижу стариков. Ненавижу всех, кто старше моей матери, которой не доведется постареть. В конце улицы какой-то мужик идет по Масс. – ав. к Сентрал-сквер, размашистым шагом, руки в карманах. Это не он. Не Сайлэс, но уклон от загривка к пояснице похож. Что-то жуткое поднимается во мне, и мне надо убраться. Надо убраться отсюда. Надо убраться из этого тела, сейчас же.

Сажусь на корточки на мостовой, и меня охватывает первозданный ужас. Не знаю, подаю ли звуки. Я как тот мальчик во втором классе, у которого случился эпилептический припадок на полу в школьном кабинете, он содрогался, как заводной, – но это все у меня в голове, все у меня в уме сотрясается, как гидравлический отбойный молоток, и мне его не остановить. Кажется, это никак не пережить, никак не прекратить.

Сколько это длится, не знаю. Время истлевает. Когда худшее минует, я все еще сижу на корточках, лоб вжат в колени. Поднимаю голову и вижу, что мой рюкзак, ключи от дома и пачка чаевых разбросаны вокруг на мостовой. Встаю, обеспокоенная, что кто-нибудь из “Ириса” выйдет и застанет меня тут скукоженной. Велосипед удается отстегнуть не сразу. Тело все еще дрожит, в точности как у Тоби Кадамонте после его припадка.

Педали на пути домой кручу медленно, устало, но когда ложусь на матрас после теплого душа и мышечных сжатий, чувствую себя так, будто тело мое воткнули в розетку. Еще немного подышать. Еще посжимать.

Пытаюсь молиться. Целую мамино кольцо и молюсь за нее, за ее душу и за покой ее душе. Молюсь за отца, за Энн, за Калеба, за Фила, за Мюриэл и Гарри. Молюсь за эту Землю и всех, кто на ней. Молюсь, чтобы все мы смогли жить вместе без страха. И наконец молюсь о сне. Умоляю вернуть мне возможность засыпать. Когда-то хорошо удавалось. Молюсь пылко, но все равно отдаю себе отчет, что не ощущаю, молюсь чему или кому именно. В церковь я ходила, пока мама не уехала в Финикс, но верила в церковные истории не больше и не меньше, чем в Пиноккио или Трех Поросят.