Писатели США о литературе. Том 2

Широта обобщений обременительна для романиста, привыкшего иметь дело с более частными обстоятельствами, со странными, но вполне объяснимыми фактами. Я бы хотел охарактеризовать роман как продукт частного предпринимательства, рынок для которого создается тогда, когда государство, община или церковь игнорируют эмоциональную сторону жизни человека. Тогда любовь становится символом, своего рода знаком всех неясных, смутных, бренных чувств, которые не покидают нас, пока мы существуем. «Существование» и «Влюбленность» — названия замечательных романов Генри Грина. Между этими двумя словами можно было бы поставить знак равенства, если бы не разница в одной букве¹², с чем согласны все читатели романов: женд, проводящая свой скучный день за чтением, подросток, уткнувшийся в книгу посреди домашней сумятицы, аккуратный банковский служащий, возвращающийся домой пригородным поездом. И все они участники заговора, призванного хранить тайну, что люди способны к чувствам. Только, прошу вас, не думайте, что я имею в виду дешевое чтиво, хлам. Наиболее изысканные и значительные из современных романов, начиная с «Поисков утраченного времени» до «Лолиты», со всем их дерзновенным искусством — участники этого заговора. Даже такой несомненный и всеобъемлющий шедевр, как «Улисс», в конечном счете — о любви. Леопольд и Мэрион Блум — великие влюбленные, великие в сострадании и верности, верности друг другу и своим внутренним ощущениям, своим подлинным чувствам. Стивен Дедалус потому, наверно, и скучноват, что не влюблен. Не любить, шепчет буква Р (роман) букве 3 (западному человеку), значит умирать.

Но довольно о прошлом: а что же дальше? Викторианский роман давно позади. Мне думается, что секс был, подобно джинну, упрятан буржуазией в бутылку, которая теперь в результате многочисленных попыток открыть ее наконец разбилась. Тот набор неожиданностей, который держит нас в напряжении и который мы называем сюжетом, во многом зависит от того, как буржуазное общество относится к сексуальной свободе. В романах XIX века и кинофильмах XX века наказанием за супружескую измену была смерть. Однако я думаю, что даже в «Мадам Бовари», где героиня истерична и потому принимает яд, ее вполне могло спасти, например, получение неожиданного наследства. В романах, скажем, Ивлина Во адюльтер превратился

в рискованное развлечение, а сейчас, как мне кажется, исчезает и этот легкий привкус опасности. Как отметил Дени де Ружмон*, традиционные препятствия на пути любви более не впечатляют нас. Только своего рода крайне необычная ситуация, такая, как в «Лолите», способна еще возвеличить эту романтическую страсть. Благодаря Фрейду, как бы его ни толковали, секс обрел право на свободу, а новые противозачаточные средства свели все препятствия до минимума. Но стоило только убрать прежние запреты и* трудности, и вот уже трехмерная структура романа распадается, превращаясь в невыразимо скучную одномерность. Романы Генри Миллера—это не романы, а изображения половых актов, перемежающиеся авторскими рассуждениями. Подобные романы ближе к «Тысяче и одной ночи», чем к Толстому, они, собственно, и не романы, а сказки.

Доктор Джонсон определил роман и как своего рода повествование в духе сказки, и хотя классический роман, это сентиментальное подполье чувств буржуазной Европы, принадлежит уходящему периоду истории, пристрастие к сказкам не менее свойственно человеческой природе, чем любовь к песне. Прозаические произведения о воображаемом мире по-прежнему будут выходить в свет, по инерции их по-прежнему будут называть романами. Какими же они будут? Некоторые из них продолжат традиции Миллера и будут исследовать индивидуальное восприятие интимной жизни богемы. Эту традицию никак нельзя назвать постыдной... она очень близко граничит с эротической, которая в свою очередь имеет освященную веками традицию. Но угрожает обществу, с моей точки зрения, вовсе не секс, а насилие, чье губительное воздействие все возрастает, и цензурные запреты должны*, по моему мнению, касаться не описаний секса, а прежде всего фантазий на тему насилия и садизма. Такие книги, как «Последняя остановка в Бруклине» и «Птица с ярким оперением», с их монотонным смакованием жестокости, которое скрывается за претензией на внешнюю респектабельность, являются провозвестниками неблагополучия в этом направлении. Конечно, жестокость встречается в жизни, но долг художника, изображающего жестокость или секс, состоит в том, чтобы высказываться со -всей определенностью, откликаясь на все сложности человеческих взаимоотношений. Сегодняшняя богема, или хиппи, цо-видимому, стремится выразить себя политически, что препятствует проявлениям гармонии и художественного мастерства. Круг изображаемого катастрофически сужается. И впрямь безнадежные мятежи шестидесятых, вероятно, неспособны вызвать к жизни бьющий ключом экстаз Керуака, не говоря уже об утонченности переживаний Гюисманса.